Основные темы л н толстого. Душевный мир героев в творчестве Л.Н

Цели:

1) Образовательная – знакомство учащихся с личностью, биографией и творчеством великого писателя; формирование представлений учащихся о жанрах, образах поэзии А.К. Толстого, обогащение словаря учащихся.

2) Развивающая -- закрепление умения работать с учебной литературой, развитие умения слушать, анализировать, совершенствование навыков монологического высказывания.

3) Воспитывающая – формирование чувства гордости за русскую литературу.

Ход урока

1.Оргмомент

2.Изучение нового материала

1 слайд

Вводное слово учителя

Русская литература дала миру трех писателей с фамилией Толстой:

• Л.Н. Толстой – автор «Севастопольских рассказов», трилогии «Детство. Отрочество. Юность», знаменитых романов «Война и мир», «Анна Каренина» и других великих произведений.
• А.Н. Толстой – автор романов «Петр Первый», «Хождение по мукам», «Гиперболоид инженера Гарина», детской сказки «Буратино».
• Если говорить о творчестве А.К.Толстого, то скорее всего подавляющее большинство жителей нашей страны не вспомнит ни одного произведения этого великого человека (и это конечно очень грустно).

А ведь А.К. – великий русский поэт, писатель, драматург, член-корреспондент Петербургской академии наук. По его произведениям в ХХ веке было снято 11 художественных фильмов в России, Италии, Польше, Испании. Его театральные пьесы с успехом шли не только в России, но и в Европе. На его стихи в разное время было создано более 70 музыкальных произведений. Музыку к стихотворениям Толстого писали такие выдающиеся русские композиторы, как Римский-Корсаков, Мусоргский, Балакирев, Рахманинов, Чайковский, а также венгерский композитор Ф.Лист. Никто из поэтов не может похвастаться таким достижением.

Через полвека после смерти великого поэта последний классик русской литературы И. Бунин написал: «Гр. А. К. Толстой есть один из самых замечательных русских людей и писателей, еще и доселе

На сегодняшнем уроке мы попробуем восстановить историческую справедливость.

Запись в тетради

Тема: «А.К.Толстой. Жизнь и творчество. Основные темы и образы поэзии А.К.Толстого»

Цели урока?

Познакомимся с биографией поэта и его творчеством;

Выделим основные темы и образы в его поэзии;

Определим значение его творчества для русской литературы.

2 слайд

Рассказ учителя (слайд-шоу)

Толстой Алексей Константинович (24 августа 1817 г. Санкт-Петербург - 28 сентября 1875 c. Красный Рог (ныне Почепский район Брянской обл.)

По отцовской линии он принадлежал к древнему дворянскому роду Толстых (государственные деятели, военачальники, деятели искусства, Л.Н.Толстой – троюродный брат). Мать - Анна Алексеевна Перовская - происходила из рода Разумовских (последний украинский гетман Кирилл Разумовский, государственный деятель екатерининских времен, доводился ей родным дедом).

3 слайд

После рождения сына супруги разошлись, мать увезла его в Малороссию, к своему брату А.А. Перовскому, известному в литературе под именем Антония Погорельского. Он и занялся воспитанием будущего поэта, всячески поощряя его художественные склонности, и специально для него сочинил известную сказку «Черная курица, или Подземные жители» (1829).

К 1826 году (9 лет) мать и дядя перевезли мальчика Санкт-Петербург, где он был избран в число товарищей для игр наследника престола, будущего императора Александра II (впоследствии между ними сохранялись самые дружеские отношения). Перовский регулярно вывозил племянника за границу для ознакомления с тамошними достопримечательностями, однажды представил его самому И.В. Гете. Толстой всю жизнь помнил эту встречу и хранил подарок великого поэта – кусок бивня мамонта. Перовский до своей смерти в 1836 году оставался главным советчиком в литературных опытах юного Толстого (писал с 6 лет), отдавал их на суд В.А. Жуковскому и А.С. Пушкину , с которыми состоял в приятельских отношениях. Все свое довольно значительное состояние Перовский завещал племяннику.

4 слайд

В 1834 (17 лет) Алексей Толстой был зачислен «студентом» в Московский архив Министерства иностранных дел.

На государственной службе А.К. находился 27 лет. 1834-1861 – Толстой на государственной службе (коллежский секретарь, в 1843 получил придворный чин камер-юнкера, в 1851 - церемониймейстера (5-й класс), в 1856, в день коронации Александра II, был назначен флигель-адьютантом). Закончил службу статским советником (полковник).

5 слайд

В литературе Толстой дебютировал не как поэт, а как писатель. В 1841 году была напечатана мистическая повесть на вампирскую тему «Упырь». В.Г.Белинский отметил это произведение, как творение еще очень молодого, но очень перспективного писателя. Фантастикой проникнуты и другие повести, написанные в конце 1830-х - начале 1840-х «Семейство вурдалака», «Встреча через триста лет».

Высшим достижением Толстого в прозе явился роман «Князь Серебряный» (1862). Это исторический роман в «вальтерскоттовском» духе об эпохе опричнины Ивана Грозного. Современной критикой роман воспринят не был, но пользовался огромной популярностью у читателей.

В 1854 (37 лет) Толстой начал публиковать свои лирические стихотворения (писал с 6 лет). При жизни вышел только один сборник стихотворений в 1867 году (50 лет.)

6 слайд

В 60-е годы Толстой увлечен драматургией (пишет театральные пьесы). Широкое, в т.ч. и европейское признание он получил благодаря драматической трилогии «Смерть Иоанна Грозного» (1866), «Царь Федор Иоаннович» (1868) и «Царь Борис» (1870). Главная ее тема - трагедия власти, и не только власти самодержавных царей, но шире - власти человека над действительностью, над собственной участью.

Служба у А.Толстого вызывает отвращение. А.Толстой ставил "искусство как пользу в сто раз выше службы".

7 слайд

В 1861 году А.Толстой в официальном письме Александру II попросил об отставке: "Служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей натуре. Я думал, что мне удастся победить в себе натуру художника, но опыт показал, что я напрасно боролся с ней. Служба и искусство несовместимы, одно вредит другому, и надо делать выбор". Добившись отставки, А.Толстой посвящает себя литературе, семье, охоте, деревне.

Личность А.К.Толстого всегда отличало благородство, честность, прямота, нежелание кривить душой, идти на нравственные компромиссы. Поэт всегда честно говорил в глаза царю, с которым дружил с детства, о несуразностях власти. Кроме того, он решительно не принимал и русский радикализм революционеров-демократов, был противником социальных потрясений (рассорился с Некрасовым, Чернышевским, Салтыковым-Щедриным).

Толстой обладал огромной физической силой: гнул подковы, узлом завязывал серебряные ложки, пальцем загонял гвозди в стену.

8 слайд

Любимым занятием его была охота. Особенно он любил охоту на медведя с рогатиной (это самая опасная охота на медведя, многие охотники в такой охоте погибли, многие чудом остались живы ). На его счету было около 100 медведей (случай на охоте ).

Несмотря на дружбу с наследником трона, а затем и императором Александром, Толстой никогда не пользовался этим для собственной выгоды. При дворе он появлялся лишь для того, чтобы воспользоваться привилегией друга императора: "говорить во что бы то ни стало правду", чтобы помочь своим собратьям по перу.

9 слайд

Благодаря хлопотам А.Толстого в 1853 году возвращается из ссылки Тургенев. В середине 50-х годов он помог вернуться из ссылки Тарасу Шевченко. Летом 1862 года вступился за Ивана Аксакова, которому было запрещено редактировать газету "День". В 1863 году он вновь заступается за арестованного Тургенева. В 1864 году А.Толстой делает попытку смягчить участь Чернышевского, отправленного на каторгу. На вопрос царя, что делается в русской литературе, А.Толстой ответил, что она "надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского", но Александр II холодно оборвал его: " Толстой, никогда не напоминай мне о Чернышевском". Этот эпизод особенно наглядно демонстрирует, насколько глубоки и непоколебимы были убеждения А.Толстого о чести, законе, справедливости. Ведь ни к взглядам Чернышевского, ни к его личности А.Толстой никогда не испытывал симпатий, но он был возмущен теми незаконными методами расправы, которые не могут быть допустимы даже по отношению к врагу.

А теперь мы обозначим основные темы, жанры и образы в творчестве А.К.Толстого. Данные будем заносить в таблицу (таблицу перенести в тетрадь).

10 слайд

1. Тема любви (в таблицу)

11 слайд

Тема любви занимала большое место в творчестве Толстого. В любви Толстой видел основное начало жизни. Любовь пробуждает в человеке творческую энергию. Самое ценное в любви - родство душ, духовная близость, которую не в силах ослабить расстояние. Через всю любовную лирику поэта проходит образ любящей духовно богатой женщины (в таблицу).

Основным жанром любовной лирики Толстого стали стихотворения романсового типа (в таблицу).

Что такое романс?

Больше половины его стихотворений на любовную тему превратились в музыкальные стихотворения.

С1851 года все стихотворения были посвящены одной женщине Софье Андреевне Миллер, которая впоследствии стала его женой.

А.Толстой в 1851 встретился на балу-маскараде с таинственной незнакомкой (в маске), которая была выше светской суеты и держалась обособленно, при этом на ее лице лежал некий отпечаток тайны. Она отказалась снять маску, но взяла его визитную карточку, пообещав дать знать о себе. Вернувшись домой, А.Толстой долго не мог уснуть. В этот вечер он пишет стихотворение "Средь шумного бала".

Средь шумного бала, случайно,

В тревоге мирской суеты,

Тебя я увидел, но тайна

Твои покрывала черты:

Через несколько дней он увидел ее. Софья Андреевна стала единственной на всю жизнь любовью А.Толстого. Она была замужем за полковником конной гвардии (уже не жила с мужем, но развод не был оформлен). Любовь их была глубоким чувством, но соединить свои судьбы они не могли, так как были препятствия со стороны властной матери А.Толстого и Л.Ф.Миллера. Брак был оформлен только в 1863 году. Софья Андреевна всегда была верной подругой А.Толстого, его музой и первым строгим критиком, она обладала безупречным вкусом, и ее мнением художник очень дорожил. Софья Андреевна была великолепно образована, знала 14 языков, играла на рояле, хорошо пела.

Вся любовная лирика А.Толстого с 1851 года посвящена ей.

Стихотворение "Средь шумного бала", благодаря музыке Чайковского, превратилось в знаменитый романс, который был очень популярен и в XIX, и в XX веках.

12 слайд

Звучит романс

Их брак длился без малого 20 лет и стал самым ярким периодом в жизни и творчестве Толстого. На исходе жизни (1871) , находясь далеко от дома, поэт написал в письме любимой супруге такие слова: "Кровь застывает в сердце при одной мысли, что могу тебя потерять - я говорю себе: как ужасно глупо расставаться! Думая о тебе, я в твоем образе не вижу ни одной тени, ни одной. Все вокруг лишь свет и счастье".

13 слайд

2) Тема природы (в таблицу)

Ознакомьтесь со статьей.

Вопросы

• основной жанр поэзии Толстого о природе?
• основные лирические образы?
• особенность, отличительная черта его стихотворений о природе?

Многие произведения А. К. Толстого строятся на описании своих родных мест, своей Родины, вскормившей и вырастившей поэта. В нем очень сильна любовь ко всему «земному», к окружающей природе, он тонко ощущает её красоту. В лирике Толстого преобладают стихотворения пейзажного типа.

В конце 50-60 годов в произведениях поэта появляются восторженные, народно-песенные мотивы. Отличительной чертой лирики Толстого становится фольклорность. Особенно привлекательна для Толстого весенняя пора, расцветающие и оживающие поля, луга, леса. Любимым образом природы в поэзии Толстого является «веселый месяц май». Весеннее возрождение природы исцеляет поэта от противоречий, душевных терзаний и придает его голосу нотки оптимизма:

И в воздухе звучат слова, не знаю чьи,

Про счастье, и любовь, и юность, и доверье,

И громко вторят им бегущие ручьи,

Колебля тростника желтеющие перья;

Пускай же, как они по глине и песку

Растаявших снегов, журча, уносят воды,

Бесследно унесет души твоей тоску

Врачующая власть воскреснувшей природы!

В стихотворении «Край ты мой, родимый край» Родина у поэта ассоциируется с величием степных скакунов, с их безумными скачками на полях. Гармоничное слияние этих величественных животных с окружающей природой, создают у читателя образы безграничной свободы и необъятных просторов родного края. Поэт с восторженным упоением делится картинами широких степей, над которыми словно парят лошади.

Край ты мой, родимый край!
Kонский бег на воле,
В небе крик орлиных стай,
Волчий голос в поле!
Гой ты, родина моя!
Гой ты, бор дремучий!
Свист полночный соловья,
Ветер, степь да тучи!

В природе Толстой видит не только неумирающую красоту и врачующую истерзанный дух современного человека силу, но и образ многострадальной Родины. Пейзажные стихотворения легко включают в себя раздумья о родной земле, о битвах за независимость страны, о единстве славянского мира. («Ой стоги, стоги»)

Ученик читает стихотворение

Ой стоги, стоги,
На лугу широком!
Вас не перечесть,
Не окинуть оком!

Ой стоги, стоги,
В зеленом болоте,
Стоя на часах,
Что вы стережете?

«Добрый человек,
Были мы цветами,-
Покосили нас
Острыми косами!

Раскидали нас
Посредине луга,
Раскидали врозь,
Дале друг от друга!

От лихих гостей
Нет нам обороны,
На главах у нас
Черные вороны!

На главах у нас,
Затмевая звезды,
Галок стая вьет
Поганые гнезда.

Заполнение строк таблицы

Основной жанр: пейзаж (включающий философские раздумья). Что такое пейзаж?

Основные образы: весенний месяц май, образ многострадальной Родины, образы безграничной свободы и необъятных просторов родного края.

Особенность: фольклорность, народность поэзии Толстого (стихотворения в стиле народных песен).

Многие лирические стихотворения, в которых поэт воспевал природу, положены на музыку великими композиторами. Чайковский высоко ценил простые, но глубоко волнующие произведения поэта и считал их необыкновенно музыкальными. Ну а другой поэт русской природы (XX век) Сергей Есенин так однажды высказался о Толстом: «Широкой он души человек. Какая-то богатырская удаль слышится во многих стихах его, кажется, что сам народ русский подсказывает ему и слова, и ритмы, и глубину чувств».

1. Сатира и юмор (в таблицу)

14 слайд

В чем разница между сатирой и юмором?

Юмор и сатира всегда были частью натуры А.К. Веселые розыгрыши, шутки, проделки молодого Толстого и его двоюродных братьев Алексея и Владимира Жемчужниковых были известны на весь Петербург. Особенно доставалось государственным чиновникам высшего ранга. Жалобы.

15 слайд

Позже Толстой стал одним из создателей образа Козьмы Пруткова – самодовольного, глупого чиновника, начисто лишенного литературного дара. Толстой и Жемчужниковы составили биографию вымышленного горе-литератора, выдумали место работы, знакомые художники написали портрет Пруткова.

От имени Козьмы Пруткова они писали и стихи, и пьески, и афоризмы, и исторические анекдоты, высмеивая в них явления окружающей действительности и литературы. Многие верили, что такой писатель действительно существует.

Афоризмы Пруткова пошли в народ.

16 слайд

Афоризмы Козьмы Пруткова (глупые, плагиат)

Зри в корень.

Никто не обнимет необъятного.

Лучше скажи мало, но хорошо.

Слабеющая память подобна потухающему светильнику.

Если у тебя есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть и фонтану.

Стрельба в цель упражняет руку и причиняет верность глазу.

Пища столь же необходима для здоровья, сколь необходимо приличное обращение человеку образованному.

Бди!

Копая другому яму, сам в нее попадешь.

17 слайд

Сатирические его стихотворения пользовались большим успехом. Любимыми сатирическими жанрами А.К.Толстого были: пародии, послания, эпиграммы (в таблицу).

Сатира Толстого поражала своей смелостью и озорством.Свои сатирические стрелы он направлял и на нигилистов («Послание к М.Н.Лонгинову о дарвинизме», баллада «Порой веселой мая…» и др.), и на государственный порядок («Сон Попова»), и на цензуру, и мракобесие чиновников, и даже на самую русскую историю («История государства Российского от Гостомысла до Тимашева»).

18 слайд

Самым известным произведением данной тематики является сатирическое обозрение «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» (1868). В 83 четверостишиях изложена вся история России (1000 лет) с призвания варягов до правления Александра II. А.К. дает меткие характеристики русским князьям и царям, описывая их попытки улучшить жизнь на Руси. А заканчивается каждый период словами:

Земля наша богата

Порядка ж снова нет.

Чтение отрывка о правлении Петра I

Царь Петр любил порядок,
Почти как царь Иван,
И так же был не сладок,
Порой бывал и пьян.

Он молвил: «Мне вас жалко,
Вы сгинете вконец;
Но у меня есть палка,
И я вам всем отец!..

Вернувшися оттуда,
Он гладко нас обрил,
А к святкам, так что чудо,
В голландцев нарядил.

Но это, впрочем, в шутку,
Петра я не виню:
Больному дать желудку
Полезно ревеню.

Хотя силён уж очень
Был, может быть, приём;
А все ж довольно прочен
Порядок стал при нем.

Но сон объял могильный
Петра во цвете лет,
Глядишь, земля обильна,
Порядка ж снова нет.

Подошли к самой важной теме в творчестве А.К.Толстого - исторической.

1. Тема истории России (в таблицу)

19 слайд

Основные жанры: баллады, былины, поэмы, трагедии (в таблицу). В этих произведениях развернута целая поэтическая концепция русской истории.

Каковы же были взгляды Толстого на историю России?

Сообщение ученика

Историю России Толстой делил на два периода: домонгольский (Киевская Русь) и послемонгольский (Московская Русь).

Первый период он идеализировал. По его убеждению, в древности Русь была близка к рыцарской Европе и воплощала высший тип культуры, разумного общественного устройства и свободного проявления достойной личности. На Руси не было рабства, существовало народовластие в форме веча, не было деспотизма и жестокости в управлении страной, князья относились с уважением к личному достоинству и свободе граждан, русский народ отличался высокой нравственностью и религиозностью. Высок был и международный престиж Руси.

Баллады и поэмы Толстого, рисующие образы Древней Руси, пронизаны лиризмом, они передают страстную мечту поэта о духовной независимости, восхищение цельными героическими натурами, запечатленными народной эпической поэзией. В балладах «Илья Муромец», «Сватовство», «Алеша Попович», «Боривой» образы легендарных героев и исторические сюжеты иллюстрируют мысль автора, воплощают его идеальные представления о Руси.

Монголо-татарское нашествие повернуло течение истории вспять. С 14 века на смену вольностям, всеобщему согласию и открытости Киевской Руси и Великого Новгорода приходят холопство, тирания и национальная замкнутость России Московской, объясняемые тяжким наследием татарского ига. Устанавливается рабство в виде крепостного права, уничтожено народовластие и гарантии свободы и чести, возникают самодержавие и деспотизм, жестокость, моральное разложение населения.

Все эти процессы он относил в первую очередь к периоду правления Ивана III, Ивана Грозного, Петра Великого.

XIX век Толстой воспринимал как прямое продолжение позорного «московского периода» нашей истории. Поэтому критике со стороны поэта подвергались и современные российские порядки.

Однажды в письме своему другу Алексей Константинович написал: «Если бы перед моим рождением Господь Бог сказал мне:«Граф! выбирайте национальность, где вы хотите родиться!» - я бы ответил ему: «Ваше величество, везде, где Вам будет угодно, но только не в России!»… И когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов… мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам Богом!».

Основные образы поэзии

Образы народных героев (Илья Муромец, Боривой, Алеша Попович) и правителей (князь Владимир, Иван Грозный, Петр I)

Работа с литературоведческим термином.

Любимым жанром поэта была баллада

Баллада (найдите в справочнике? и запишите термин в тетрадь)

Наиболее распространенный в творчестве Толстого литературный образ – это образ Ивана Грозного (во многих произведениях- баллады «Василий Шибанов», «Князь Михайло Репнин», роман «Князь Серебряный», трагедия «Смерть Иоанна Грозного»). Эпоха правления этого царя - это яркий пример «московщины»: казни неугодных, бессмысленная жестокость, разорение страны царскими опричниками, закрепощение крестьян. Кровь стынет в венах, когда читаешь строки из баллады «Василий Шибанов» о том, как слуга сбежавшего в Литву князя Курбского привозит Ивану Грозному послание от хозяина.

20 слайд

Царь молча на жезл опираясь, идет,
И с ним всех окольных собранье.
Вдруг едет гонец, раздвигает народ,
Над шапкою держит посланье.
И спрянул с коня он поспешно долой,
К царю Иоанну подходит пешой
И молвит ему, не бледнея:
«От Курбского, князя Андрея!»

И очи царя загорелися вдруг:
«Ко мне? От злодея лихого?
Читайте же, дьяки, читайте мне вслух
Посланье от слова до слова!
Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!»
И в ногу Шибанова острый конец
Жезла своего он вонзает,
Налег на костыль - и внимает:

«Царю, прославляему древле от всех,
Но тонущу в сквернах обильных!
Ответствуй, безумный, каких ради грех
Побил людей добрых и сильных?

Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,
В небытную ересь прельщенный?
Внимай же! Приидет возмездия час,
Писанием нам предреченный,
И я, иже кровь в непрестанных боях
За тебя, аки воду, лиях и лиях,
С тобой пред судьею предстану!»
Так Курбский писал Иоанну.

Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
Кровь алым струилася током,
И царь на спокойное око слуги
Взирал испытующим оком.
Стоял неподвижно опричников ряд;
Был мрачен владыки загадочный взгляд,
Как будто исполнен печали,
И все в ожиданье молчали.

И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,
И нет уж мне жизни отрадной!
Кровь добрых и сильных ногами поправ,
Я пес недостойный и смрадный!
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
Что выдал тебя за бесценок!
Ступай же с Малютой в застенок!»

Пытают и мучат гонца палачи,
Друг к другу приходят на смену.
«Товарищей Курбского ты уличи,
Открой их собачью измену!»
И царь вопрошает: «Ну что же гонец?
Назвал ли он вора друзей наконец?»
- «Царь, слово его всё едино:
Он славит свого господина!»

День меркнет, приходит ночная пора,
Скрыпят у застенка ворота,
Заплечные входят опять мастера,
Опять зачалася работа.
«Ну, что же, назвал ли злодеев гонец?»
- «Царь, близок ему уж приходит конец,
Но слово его все едино,
Он славит свого господина:

„О князь, ты, который предать меня мог
За сладостный миг укоризны,
О князь, я молю, да простит тебе бог
Измену твою пред отчизной!
Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,
Прости моего господина!
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но слово мое все едино:
За грозного, боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь -
И твердо жду смерти желанной!”»
Так умер Шибанов, стремянный.

21 слайд

3. Закрепление изученного материала

Основные темы в творчестве А.К.Толстого

Жанры

Образы

В чем особенность, отличительная черта всей поэзии Толстого

Бунин написал: «Гр. А. К. Толстой есть один из самых замечательных русских людей и писателей, еще и доселе недостаточно оцененный, недостаточно понятый и уже забываемый».

Почему?

Для А. Толстого была характерна личная независимость, честность, неподкупность, благородство. Ему были чужды карьеризм, приспособленчество и высказывание мыслей, противных его убеждениям. Поэт всегда честно говорил в глаза царю. Он осуждал державный курс русской бюрократии и искал идеал в истоках русской демократии древнего Новгорода. Кроме того, он решительно не принимал и русский радикализм революционеров-демократов, находясь вне обоих станов.

Ретроград, монархист, реакционер – такими эпитетами награждали Толстого сторонники революционного пути: Некрасов, Салтыков-Щедрин, Чернышевский. А в советское время великий поэт был низведен до положения второстепенного поэта (мало издавался, не изучался в курсе школьной литературы). Но как ни старались предать забвению имя Толстого, влияние его творчества на развитие русской культуры оказалось огромно (литература – стал предтечей русского символизма, кино -11 фильмов, театр – трагедии прославили русскую драматургию, музыка -70 произведений, живопись – картины, философия- взгляды Толстого стали основой для философской концепции В.Соловьева).

Очень ценно на этом фоне высказывание о А.К. Толстом другого русского классика И.С.Тургенева: "Он оставил в наследство своим соотечественникам прекрасные образцы драм, романов, лирических стихотворений, которые в течение долгих лет стыдно будет не знать всякому образованному русскому; он был создателем нового у нас литературного жанра - исторической баллады; на этом поприще он не имеет соперников: Наконец, кто же не знает, что в его строго идеальной и стройной натуре била свежим ключом струя неподдельного юмора - и что граф А.К.Толстой, автор "Смерти Иоанна Грозного" и "Князя Серебряного", был в то же время одним из творцов памятного всем Козьмы Пруткова. Всем, знавшим его, хорошо известно, какая это была душа, честная, правдивая, доступная всяким добрым чувствам, готовая на жертвы, неизменно верная и прямая. "Рыцарская натура" - это выражение почти неизбежно приходило всем на уста при одной мысли о Толстом; я бы позволил себе употребить другой - прекрасный и в данном случае самый уместный - эпитет. Натура гуманная, глубоко гуманная! - вот что был Толстой, и как у всякого истинного поэта, жизнь которого неуклонно переливается в его творчество, эта гуманная натура сквозит и дышит во всем, что он написал".

4. Подведение итогов (Отметки, Домашнее задание)

Список литературы

1. А.К. Толстой. Собрание сочинений в 4 томах. – М.: Правда, 1969.
2. А.К. Толстой. Собрание сочинений/ http://az.lib.ru/t/tolstoj_a_k/
3. В.И. Новиков. Алексей Константинович Толстой. - М.: Молодая гвардия, 2011.
4. Литературные имена.А.К.Толстой/http://www.library.ru/2/lit.

достоевский философский толстой произведение

Религиозно-философские искания другого крупнейшего русского писателя Льва Николаевича Толстого (1828-1910) были связаны с переживанием и осмыслением самых разнообразных философских и религиозных учений, на основе чего формировалась мировоззренческая система, отличавшаяся последовательным стремлением к определенности и ясности (в существенной мере - на уровне здравого смысла) при объяснении фундаментальных философских и религиозных проблем и соответственно своеобразным исповедально-проповедническим стилем выражения собственного «символа веры». Факт огромного влияния литературного творчества Толстого на русскую и мировую культуру совершенно бесспорен. Подвергая критике общественно-политическое устройство современной ему России, Толстой уповал на нравственно-религиозный прогресс в сознании человечества. Идею исторического прогресса он связывал с решением вопроса о назначении человека и смысле его жизни, ответ на который призвана была дать созданная им «истинная религия». В ней Толстой признавал лишь этическую сторону, отрицая богословские аспекты церковных учений и в связи с этим роль церкви в общественной жизни. Этику религиозного самосовершенствования человека он связывал с о = пазом от какой-либо борьбы, с принципом непротивления злу насилием, с проповедью всеобщей любви. По Толстому, «царство божие внутри нас» и потому онтологически-космологическое и метафизико-богословское понимание Бога неприемлемо для него. Считая всякую власть злом, Толстой пришел к идее отрицания государства. Поскольку в общественной жизни он отвергал насильственные методы борьбы, постольку считал, что упразднение государства должно произойти путем отказа каждого от выполнения общественных и государственных обязанностей. Если религиозно-нравственное самосовершенствование человека должно было дать ему определенный душевный и социальный порядок, то. очевидно, что полное отрицание всякой государственности такого порядка гарантировать не могло. В этом проявилась противоречивость исходных принципов и сделанных из них выводов в утопической философии Толстого. Сущность познания Толстой усматривал в уяснении смысла жизни - основного вопроса всякой религии. Именно она призвана дать ответ на коренной вопрос нашего бытия; зачем мы живем и каково отношение человека к окружающему бесконечному миру.

Идеи же писателя вызывали и вызывают гораздо более неоднозначные оценки. Они также были восприняты как в России (в философском плане, например, Н.Н. Страховым, в религиозном - стали основой «толстовства» как религиозного течения), так и в мире (в частности, очень серьезный отклик проповедь Толстого нашла у крупнейших деятелей индийского национально-освободительного движения). В то же время критическое отношение к Толстому именно как к мыслителю представлено в российской интеллектуальной традиции достаточно широко. О том, что Толстой был гениальным художником, но «плохим мыслителем», писали в разные годы В.С. Соловьев, Н.К. Михайловский, Г.В. Флоровский, Г.В. Плеханов, И.А. Ильин и другие. Однако, сколь бы серьезными подчас ни были аргументы критиков толстовского учения, оно безусловно занимает свое уникальное место в истории русской мысли, отражая духовный путь великого писателя, его личный философский опыт ответа на «последние», метафизические вопросы.

Глубоким и сохранившим свое значение в последующие годы было влияние на молодого Толстого идей Ж.Ж. Руссо. Критическое отношение писателя к цивилизации, проповедь «естественности», вылившаяся у позднего Л. Толстого в прямое отрицание значения культурного творчества, в том числе и своего собственного, во многом восходят именно к идеям французского просветителя. К более поздним влияниям следует отнести моральную философию А. Шопенгауэра («гениальнейшего из людей», по отзыву русского писателя) и восточные (прежде всего буддийские) мотивы в шопенгауэровском учении о «мире как воле и представлении». Впрочем, в дальнейшем, в 80-е годы, отношение Толстого к идеям Шопенгауэра становится критичней, что не в последнюю очередь было связано с высокой оценкой им «Критики практического разума» И. Канта (которого он характеризовал как «великого религиозного учителя»). Однако следует признать, что кантовские трансцендентализм, этика долга и в особенности понимание истории не играют сколько-нибудь существенной роли в религиозно-философской проповеди позднего Толстого, с ее специфическим антиисторизмом, неприятием государственных, общественных и культурных форм жизни как исключительно «внешних», олицетворяющих ложный исторический выбор человечества, уводящий последнее от решения своей главной и единственной задачи - задачи нравственного самосовершенствования. В.В. Зеньковский совершенно справедливо писал о «панморализме» учения Л. Толстого. Этическая доктрина писателя носила во многом синкретический, нецелостный характер. Он черпал свое морализаторское вдохновение из различных источников: Ж.Ж. Руссо, А. Шопенгауэр, И. Кант, буддизм, конфуцианство, даосизм. Но фундаментом собственного религиозно-нравственного учения этот далекий от какой бы то ни было ортодоксальности мыслитель считал христианскую, евангельскую мораль. Фактически основной смысл религиозного философствования Толстого и заключался в опыте своеобразной этизации христианства, сведения этой религии к сумме определенных этических принципов, причем принципов, допускающих рациональное и доступное не только философскому разуму, но и обычному здравому смыслу обоснование. Собственно, этой задаче посвящены все религиозно-философские сочинения позднего Толстого: «Исповедь», «В чем моя вера?», «Царство Божие внутри вас», «О жизни» и другие. Избрав подобный путь, писатель прошел его до конца. Его конфликт с церковью был неизбежен, и, конечно, он носил не только «внешний» характер: критика им основ христианской догматики, мистического богословия, отрицание «божественности» Христа. С наиболее серьезной философской критикой религиозной этики Л. Толстого в свое время выступали В.С. Соловьев («Три разговора») и И.А. Ильин («О сопротивлении злу силою»).

Целая эпоха русской жизни отразилась на страницах книг Толстого. Творчество Льва Николаевича знаменует собой новый этап в развитии художественной мысли. Во времена Толстого в мире происходили глобальные изменения в жизни общества, в науке, в искусстве. Соответственно, процессы, происходившие в тех или иных сферах жизни человечества, и их воздействие на окружающий мир требовали в свою очередь осмысления. Многие научные деятели и философы того периода (19 век - середина 20 века) запечатлели мысли и рассуждения в своих работах, ставших общемировым достоянием. Они искали истину в решении таких проблем, как жизнь и смерть, любовь и ненависть, отношения между мужчиной и женщиной, войной и миром, рассовая дискриминация, политическая борьба и т.д.

С точки зрения русского писателя и мыслителя Л.Н. Толстого драматизм человеческого бытия состоит в противоречии между неотвратимостью смерти и присущей человеку жаждой бессмертия. Воплощением этого противоречия является вопрос о смысле жизни - вопрос, который можно выразить так: есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?. Толстой считает, что жизнь человека наполняется смыслом в той мере, в какой он подчиняет ее исполнению воли Бога, а воля Бога дана нам как закон любви, противостоящий закону насилия. Закон любви полней и точней всего развернут в заповедях Христа. Чтобы спасти себя, свою душу, чтобы придать жизни смысл человек должен перестать делать зло, совершать насилие, перестать раз и навсегда и прежде всего тогда, когда он сам становится объектом зла и насилия. Не отвечать злом на зло, не противиться злу насилием - такова основа жизнеучения Льва Николаевича Толстого.

Религии и теме непротивления в той или иной форме посвящено все творчество Толстого после 1878 года. Соответствующие произведения можно подразделить на четыре цикла: исповедальный - «Исповедь» (1879-1881), «В чем моя вера?» (1884); теоретический - «Что такое религия и в чем сущность ее?» (1884), «Царство Божие внутри вас» (1890-1893), «Закон насилия и закон любви» (1908); публицистический - «Не убий» (1900), «Не могу.

Осуществление своих желаний люди связывают с цивилизацией, изменением внешних форм жизни, природной и социальной среды. Предполагается, что человек может освободиться от страдательного положения с помощью науки, искусств, роста экономики, развития техники, создания уютного быта и т.д. Такой ход мыслей, по преимуществу свойственный привилегированным и образованным слоям общества, заимствовал Л.Н. Толстой и руководствовался им в течение первой половины своей сознательной жизни. Однако как раз личный опыт и наблюдения над людьми своего круга убедили его в том, что этот путь является ложным. Чем выше поднимается человек в своих мирских занятиях и увлечениях, чем несметней богатства, глубже познания, тем сильнее душевное беспокойство, недовольство и страдания, от которых он в этих своих занятиях хотел освободиться. Можно подумать, что если активность и прогресс умножают страдания, то бездеятельность будет способствовать их уменьшению. Такое предположение неверно. Причиной страданий является не сам по себе прогресс, а ожидания, которые с ним связываются, та совершенно неоправданная надежда, будто увеличением скорости поездов, повышением урожайности полей можно добиться чего-то еще сверх того, что человек будет быстрее передвигаться и лучше питаться. С этой точки зрения нет большой разницы, делается ли акцент на активность и прогресс или бездеятельность. Ошибочной является сама установка придать человеческой жизни смысл путем изменения ее внешних форм. Эта установка исходит из убеждения, что внутренний человек зависит от внешнего, что состояние души и сознания человека является следствием его положения в мире и среди людей. Но если бы это было так, то между ними с самого начала не возникло бы конфликта.

Словом, материальный и культурный прогресс означают то, что они означают: материальный и культурный прогресс. Они не затрагивают страданий души. Безусловное доказательство этого Толстой усматривает в том, что прогресс обессмысливается, если рассматривать его в перспективе смерти человека. К чему деньги, власть и т.п., к чему вообще стараться, чего-то добиваться, если все неизбежно оканчивается смертью и забвением. «Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что все это - только обман, и глупый обман! 6». Трагизм человеческого бытия, по мнению Толстого, хорошо передает восточная (древнеиндийская) басня про путника, застигнутого в степи разъяренным зверем. «Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветки растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его, но он все держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их. Белая и черная мышь, день и ночь, неминуемо ведут человека к смерти - и не вообще человека, а каждого из нас, и не где-то и когда-то, а здесь и теперь, и это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда7». И ничто от этого не спасет - ни огромные богатства, ни изысканный вкус, ни обширные знания.

Не удовлетворенный отрицательным решением вопроса о смысле жизни, Л.Н. Толстой обратился к духовному опыту простых людей, живущих собственным трудом, опыту народа. Наблюдения над жизненным опытом простых людей, которым свойственно осмысленное отношение к собственной жизни при ясном понимании ее ничтожности, и правильно понятая логика самого вопроса о смысле жизни подводят Толстого к одному и тому же выводу о том, что вопрос о смысле жизни есть вопрос веры, а не знания. В философии Толстого понятие веры имеет особое содержание, не совпадающее с традиционным. Это - не осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. Вера есть сознание человеком такого своего положения в мире, которое обязывает его к известным поступкам. Вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни. Из этих определений становится понятным, что для Толстого жизнь, имеющая смысл, и жизнь, основанная на вере, есть одно и то же.

Понятие веры в толстовском понимании совершенно не связано с непостижимыми тайнами, неправдоподобно чудесными, превращениями и иными предрассудками. То бесконечное, бессмертное начало, в сопряжении с которым жизнь только и обретает смысл, называется Богом.

Понятия Бога, свободы, добра связывают конечное человеческое бытие с бесконечностью мира. Все эти понятия, при которых приравнивается конечное к бесконечному и получается смысл жизни, понятия Бога, свободы, добра, мы подвергаем логическому исследованию. И эти понятия не выдерживают критики разума. Они уходят содержанием в такую даль, которая только обозначается разумом, но не постигается им. Они даны человеку непосредственно и разум не столько обосновывает эти понятия, сколько проясняет их. Только добрый человек может понять, что такое добро. Чтобы разумом постигнуть смысл жизни, надо, чтобы сама жизнь того, кто владеет разумом, была осмысленной. Если это не так, если жизнь бессмысленна, то разум не имеет предмета для рассмотрения, и он в лучшем случае может указать на эту беспредметность.

Минобрнауки России

Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования

Тульский государственный университет

Интернет-институт

Контрольная работа

по философии

на тему: «Проблема смысла жизни в творчестве Л.Н. Толстого»

Студент Жуков М.В.

Руководитель Соколова С.Н.

Введение

Смысле свободы и необходимости

Что скрыто за вопросом смысла жизни

Пять заповедей христианства

Непротивление как проявление закона любви. Непротивление и есть закон

Л.Н. Толстой и его нецерковное христианство

Заключение

Библиографический список

Введение

Исследованию проблематики смысла жизни в творчестве Л.Н. Толстого принадлежит особая роль. Данная проблема проходит центральной линией по всему многогранному творчеству писателя. Л.Н. Толстой не просто размышлял над смыслом жизни, он создал целостное и развернутое учение о смысле жизни. В данной контрольной работе ставится задача показать, что проблема смысла жизни была сквозной темой творчества Л.Н. Толстого.

Именно Толстому мы обязаны глубоким проникновением в духовный мир человека, показом того, что человек испытывает большие трудности в социальной и личностной сфере, что зачастую он беспомощен перед вопросами человеческого существования, проблемой добра и зла, несмотря ни на какие успехи научного знания и технического овладения миром.

Все его творчество пронизано в первую очередь проблемами нравственности. Понятие "прогресс" - в техническом смысле - не имеет для него никакого значения, будущее виделось ему иначе - как прогресс нравственности и добра.

Вопрос о смысле жизни является не только животрепещущим для каждого человека в отдельности, но и вечным вопросом для философии.

1. Смысл свободы и необходимости

В размышления Толстого нашли то или иное, преимущественно идеалистическое, решение философские (как антологические, так и гносеологические) проблемы выявились его симпатии и антипатии, его отношения к различным течениям общественно политической, философской социологической мысли, эстетическим и этическим учениям. В его миросозерцании есть рациональные суждения, не потерявшие своего значения и в наши дни. Вместе с тем воззрения гениального писателя и известного мыслителя, выразителя настроений и чаяний многомиллионного патриархального крестьянства пронизаны кричащими противоречиями, глубокий анализ которых дал В.И. Ленин в своих статьях о Толстом.

С одной стороны Л.Н. Толстой наносил тяжёлый удар по догмам православной церкви. С другой стороны он ищет пути обновления религии, высказывает явные идеалистические утверждения. В то же время для Л.Н. Толстого характерно реалистическое восприятие природы и общественной жизни, у него встречаются материалистические суждения.

Исходя из позиции метафизики в решении ряда вопросов, допуская, например, существование вечных и неизменных истин, Л.Н. Толстой вместе с тем в своих художественных творениях отражает диалектику материального и духовного. Мастерское изображение Толстым диалектики души, подвижность и динамика воззрения многочисленных героев его романов, повестей, рассказов находится в явном противоречии с его метафизическими предрассудками, утверждениями, с присущей ему нечёткостью в вопросе о соотношении материального и идеального.

В области социологии, особенно в истолковании закономерностей общественно-исторического развития, Лев Николаевич утверждает ряд весьма важных и ценных в научном отношении истин. На материалах русской и мировой истории писатель в художественно-наглядной форме показывает движущие силы и определяющие факторы общественно-исторического объективного развития человеческого общества. В своём труде Философия истории Л.Н. Толстой рассматривал движение человечества. Он считал, что это движение непрерывно, а следовательно постижение законов этого движения есть цель истории. Но, что бы постигнуть законы непрерывного движения - суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольное, непрерывный единицы. Это достигается двумя приёмами. Первый приём состоит в том, что бы взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как не может быть началом никакого события, так как оно непрерывно вытекает из другого. Второй в том, что бы рассматривать действия одного человека (царя), как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного лица.

Но для изучения законов истории нужно изменить совершенно наблюдения предмет, оставить в покое царей и полководцев, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Предметом истории всегда была жизнь народов и человечества. Но историки разделились на старых (древних) и новых. Решались вопросы о воле людей и о том, чем она управлялась. Для древних вопросы эти разрешались верою в непосредственное участие божества в делах человечества. Новая история это отвергала. Она отвергала теорию, но следовала ей на практике. Вместо прежних угодных божеству целей народов: греческого, римского, которые представлялись целями движения человечества, новая история поставила своей целью благо французского, германского, английского и в самом высшем отвлечении, цели блага цивилизации всего человечества, под которым разумеются обыкновенные народы, занимающие маленький северо-западный уголок большого материка. Новая история отвергла верования древних, но пришла к ним другим путём:

) Что народы руководятся единичными людьми;

) Что существует известная цель, к которой движутся народы и человечество.

Но Толстой считает, что соединить эти две истории невозможно. Но если соединить обе истории вместе, как то и делают новейшие историки, то это будет история монархов и писателей, а не история жизни народов.

По мнению Толстого, важнейшую роль в истории играют свобода и необходимость. Это философские категории, выражающие взаимоотношение между деятельностью людей и объективными законами природы и общества. Свобода это способность человека действовать в соответствии со своими интересами и целями, опираясь на опознание объективной необходимости. Необходимость это то, что не может в данных условиях не произойти, что обязательно должно произойти. Это также развитие явлений, которое с неизбежностью вытекает из внутренних существенных взаимосвязей, взаимоотношений и взаимодействий этих явлений. Соотношение свободы и необходимости всегда меняется, то есть религия, здравый смысл, человечество, наука права и сама история одинаково понимают это отношение между необходимостью и свободой. Все без исключения случаи в которых увеличивается или уменьшается наше представление о свободе и необходимости имеют только 3 основания:

) Отношение человека, совершившего поступок к внешнему миру. Если рассматривать одного человека, а на него действуют какие либо предметы, то свобода уменьшается, а необходимость увеличивается.

) Ко времени. Это есть то основание в следствие которого жизнь и деятельность людей живших века тому назад, связанная со мною во времени, не может представляться мне столь свободною, как жизнь современная, последствия которой мне ещё не известны. Рассуждение о свободе поступка становятся сомнительными, чем дальше переносится воспоминаниями и вперёд суждениями. Свобода людей становится сомнительной, а закон необходимости очевиден.

) К причинам произведшим поступок. Представления о свободе и необходимости увеличиваются или уменьшаются в зависимости от причин, но как бы не удлиняли и не укорачивали период времени, как бы понятно или непостижимо были бы для нас причины - мы никогда не сможем себе представить не полной свободы, не полной необходимости.

) Представить себе человека свободным, вне пространства невозможно;

) Для того, что бы представить его движение свободным, надо представить его в грани настоящего, прошлого и будущего, т.е. вне времени, а это невозможно;

) Нельзя совершить поступок без причины, так как то, что я хочу совершить поступок без причины и есть причина моего поступка.

Точно так же мы не можем представить человека, его действия без участия свободы и подлежащего только закону необходимости, так как всё равно есть доля свободы.

Всё это ведёт к двум основаниям миросозерцания человека к разуму и сознанию. Разум выражает законы необходимости, а сознание выражает сущность свободы. Свобода, ничем неограниченная, есть сущность жизни в сознании человека. Только при соединении свободы и необходимости есть ясное представление о жизни человека. Толстой считает, что в отыскании причин история должна поставить своей задачей отыскание законов, так как несмотря на отдельные элементы фатализма Толстой правильно решает вопрос о роли народных масс в истории, в создании ими материальных благ и духовных ценностей, справедливо критикует точку зрения тех историков и социологов, которые изображают обладающую властью отдельную личность, как нечто определяющее в историческом действии.

Вообще Толстой пытался постигнуть человека и природу в её единении с человеком. Толстой развинчивает новую культуру светский стиль мышления, но зовёт не к традиционной, а к своей церкви. Толстой - теоретик единения. Он восстаёт против распада на составляющие, чему подвержена современная наука, общество, культура. Он призывает людей к единственному природному единству. Значение творчества Толстого для развития русской мысли очень велик и не однозначно. Он преодолел секуляризм русской мысли. Секуляризация - это освобождение общественного и индивидуального от влияния религии. Он показал интеллигенции иной путь, но сам не пошёл им. Он не был понят ни последователями, ни современниками.

2. Что скрыто за вопросом о смысле жизни

По мнению Толстого человек находится в разногласии, разладе с самим собой. В нем как бы живут два человека - внутренний и внешний, из которых первый недоволен тем, что делает второй, а второй не делает того, чего хочет первый. Эта противоречивость, саморазорванность обнаруживается в разных людях с разной степенью остроты, но она присуща им всем. Противоречивый в себе, раздираемый взаимно отрицающими стремлениями, человек обречен на то, чтобы страдать, быть недовольным собой. Человек постоянно стремится преодолеть себя, стать другим.

Однако мало сказать, что человеку свойственно страдать и быть недовольным. Человек сверх того еще знает, что он страдает, и недоволен собой, он не приемлет своего страдательного положения. Его недовольство и страдания удваиваются: к самим страданиям и недовольству добавляется сознание того, что это плохо. Человек не просто стремится стать другим, устранить все, что порождает страдания и чувство недовольства; он стремится стать свободным от страданий. Человек не просто живет, он хочет еще, чтобы его жизнь имела смысл.

Осуществление своих желаний люди связывают с цивилизацией, изменением внешних форм жизни, природной и социальной среды. Предполагается, что человек может освободиться от страдательного положения с помощью науки, искусств, роста экономики, развития техники, создания уютного быта и т. д. Такой ход мыслей, по преимуществу свойственный привилегированным и образованным слоям общества, заимствовал Л. Н. Толстой и руководствовался им в течение первой половины своей сознательной жизни. Однако как раз личный опыт и наблюдения над людьми своего круга убедили его в том, что этот путь является ложным. Чем выше поднимается человек в своих мирских занятиях и увлечениях, чем несметней богатства, глубже познания, тем сильнее душевное беспокойство, недовольство и страдания, от которых он в этих своих занятиях хотел освободиться. Можно подумать, что если активность и прогресс умножают страдания, то бездеятельность будет способствовать их уменьшению. Такое предположение неверно. Причиной страданий является не сам по себе прогресс, а ожидания, которые с ним связываются, та совершенно неоправданная надежда, будто увеличением скорости поездов, повышением урожайности полей можно добиться чего-то еще сверх того, что человек будет быстрее передвигаться и лучше питаться. С этой точки зрения нет большой разницы, делается ли акцент на активность и прогресс или бездеятельность. Ошибочной является сама установка придать человеческой жизни смысл путем изменения ее внешних форм. Эта установка исходит из убеждения, что внутренний человек зависит от внешнего, что состояние души и сознания человека является следствием его положения в мире и среди людей. Но если бы это было так, то между ними с самого начала не возникло бы конфликта.

Словом, материальный и культурный прогресс означают то, что они означают: материальный и культурный прогресс. Они не затрагивают страданий души. Безусловное доказательство этого Толстой усматривает в том, что прогресс обессмысливается, если рассматривать его в перспективе смерти человека. К чему деньги, власть и т. п., к чему вообще стараться, чего-то добиваться, если все неизбежно оканчивается смертью и забвением. Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что все это - только обман, и глупый обман!. Трагизм человеческого бытия, по мнению Толстого, хорошо передает восточная (древнеиндийская) басня про путника, застигнутого в степи разъяренным зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветки растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его, но он все держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их. Белая и черная мышь, день и ночь, неминуемо ведут человека к смерти - и не вообще человека, а каждого из нас, и не где-то и когда-то, а здесь и теперь, и это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда. И ничто от этого не спасет - ни огромные богатства, ни изысканный вкус, ни обширные знания.

Вывод о бессмысленности жизни, к которому как будто бы подводит опыт и который подтверждается философской мудростью, является с точки зрения Толстого явно противоречивым логически, чтобы можно было с ним согласиться. Как может разум обосновать бессмысленность жизни, если он сам является порождением жизни? У него нет оснований для такого обоснования. Поэтому в самом утверждении, о бессмысленности жизни содержится его собственное опровержение: человек, который пришел к такому выводу, должен был бы прежде всего свести свои собственные счеты с жизнью, и тогда он не мог бы рассуждать о ее бессмысленности, если же он рассуждает о бессмысленности жизни и тем самым продолжает жить жизнью, которая хуже смерти, значит, в действительности она не такая бессмысленная и плохая, как об этом говорится. Далее, вывод о бессмысленности жизни означает, что человек способен ставить цели, которые не может осуществить, и формулировать вопросы, на которые не может ответить. Но разве эти цели и вопросы ставятся не тем же самым человеком? И если у него нет сил реализовать их, то откуда у него взялись силы поставить их? Не менее убедительно возражение Толстого: если жизнь бессмысленна, то как же жили и живут миллионы и миллионы людей, все человечество? И раз они живут, радуются жизни и продолжают жить, значит, они находят в ней какой-то важный смысл? Какой?

Не удовлетворенный отрицательным решением вопроса о смысле жизни, Л.Н. Толстой обратился к духовному опыту простых людей, живущих собственным трудом, опыту народа.

Простые люди хорошо знакомы с вопросом о смысле жизни, в котором для них нет никакой трудности, никакой загадки. Они знают, что надо жить по закону божьему и жить так, чтобы не погубить свою душу. Они знают о своем материальном ничтожестве, но оно их не пугает, ибо остается душа, связанная с Богом. Малообразованность этих людей, отсутствие у них философских и научных познаний не препятствует пониманию истины жизни, скорее наоборот, помогает. Странным образом оказалось, что невежественные, полные предрассудков крестьяне сознают всю глубину вопроса о смысле жизни, они понимают, что их спрашивают о вечном, неумирающем значении их жизни и о том, не боятся ли они предстоящей смерти.

Вслушиваясь в слова простых людей, вглядываясь в их жизнь, Толстой пришел к заключению, что их устами глаголет истина. Они поняли вопрос о смысле жизни глубже, точнее, чем все величайшие мыслители и философы.

Вопрос о смысле жизни есть вопрос о соотношении конечного и бесконечного в ней, то есть о том, имеет ли конечная жизнь вечное, неуничтожимое значение и если да, то в чем оно состоит? Есть ли в ней что-либо бессмертное? Если бы конечная жизнь человека заключала свой смысл в себе, то не было бы самого этого вопроса. Для решения этого вопроса одинаково недостаточно приравнивать конечное к конечному и бесконечное к бесконечному, надо выявить отношение одного к другому. Следовательно, вопрос о смысле жизни шире охвата логического знания, он требует выхода за рамки той области, которая подвластна разуму. Нельзя было искать в разумном знании ответа на мой вопрос, - пишет Толстой. Приходилось признать, что у всего живущего человечества есть еще какое-то другое знание, неразумное - вера, дающая возможность жить.

Наблюдения над жизненным опытом простых людей, которым свойственно осмысленное отношение к собственной жизни при ясном понимании ее ничтожности, и правильно понятая логика самого вопроса о смысле жизни подводят Толстого к одному и тому же выводу о том, что вопрос о смысле жизни есть вопрос веры, а не знания. В философии Толстого понятие веры имеет особое содержание, не совпадающее с традиционным. Это - не осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. Вера есть сознание человеком такого своего положения в мире, которое обязывает его к известным поступкам. Вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни. Из этих определений становится понятным, что для Толстого жизнь, имеющая смысл, и жизнь, основанная на вере, есть одно и то же.

Понятие веры в толстовском понимании совершенно не связано с непостижимыми тайнами, неправдоподобно чудесными, превращениями и иными предрассудками. Более того, оно вовсе не означает, будто человеческое познание имеет какой-либо иной инструментарий, помимо разума, основанного на опыте и подчиненного строгим законам логики. Характеризуя особенность знания веры, Толстой пишет: Я не буду искать объяснения всего. Я знаю, что объяснение всего должно скрываться, как начало всего, в бесконечности. Но я хочу понять так, чтобы быть приведенным к неизбежно-необъяснимому, я хочу, чтобы все то, что необъяснимо, было таково не потому, что требования моего ума неправильны (они правильны, и вне их я ничего понять не могу), но потому, что я вижу пределы своего ума. Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое положение представлялось мне как необходимость разума же, а не как обязательство поверить. Толстой не признавал бездоказательного знания. Он не принимал ничего на веру, кроме самой веры. Вера как сила жизни выходит за пределы компетенции разума. В этом смысле понятие веры есть проявление честности разума, который не хочет брать на себя больше того, что может.

Из такого понимания веры вытекает, что за вопросом о смысле жизни скрыто сомнение и смятение. Смысл жизни становится вопросом тогда, когда жизнь лишается смысла. Я понял, - пишет Толстой, - что для того, чтобы понять смысл жизни, надо прежде всего, чтобы жизнь была не бессмысленна и зла, а потом уже - разум для того, чтобы понять ее. Растерянное вопрошание о том, ради чего жить, - верный признак того, что жизнь является неправильной. Из произведений написанных Толстым вытекает один-единственный вывод: смысл жизни не может заключаться в том, что умирает вместе со смертью человека. Это значит: он не может заключаться в жизни для себя, как и в жизни для других людей, ибо и они умирают, как и в жизни для человечества, ибо и оно не вечно. Жизнь для себя не может иметь никакого смысла... Чтобы жить разумно, надо жить так, чтобы смерть не могла разрушить жизни.

лев толстой смысл жизнь

3. Пять заповедей христианства

Как считает Л.Н. Толстой, суть нравственного идеала наиболее полно выражена в учении Иисуса Христа. При этом для Толстого Иисус Христос не является Богом или сыном Бога, он считает его реформатором, разрушающим старые и дающим новые основы жизни. Толстой, далее, видит принципиальную разницу между подлинными взглядами Иисуса, изложенными в Евангелиях, и их извращением в догмах православия и других христианских церквей.

«То, что любовь есть необходимое и благое условие жизни человеческой, было признаваемо всеми религиозными учениями древности. Во всех учениях: египетских мудрецов, браминов, стоиков, буддистов, даосистов и др., дружелюбие, жалость, милосердие, благотворительность и вообще любовь признавались одною из главных добродетелей». Однако только Христос возвысил любовь до уровня основополагающего, высшего закона жизни.

Как высший, основополагающий закон жизни, любовь является единственным нравственным законом. Закон любви - не заповедь, а выражение самой сущности христианства. Это - вечный идеал, к которому люди будут бесконечно стремиться. Иисус Христос не ограничивается прокламацией идеала. Наряду с этим он дает заповеди.

В толстовской интерпретации таких заповедей пять. Вот они:

) Не гневайся;

) Не оставляй жену;

) Не присягай никогда никому и ни в чем;

) Не противься злому силой;

) Не считай людей других народов своими врагами.

Заповеди Христа - «все отрицательные и показывают только то, чего на известной степени развития человечества люди могут уже не делать. Заповеди эти суть как бы заметки на бесконечном пути совершенства...». Они не могут не быть отрицательными, поскольку речь идет об осознании степени несовершенства. Они - не более чем ступень, шаг на пути к совершенству. Они, эти заповеди, составляют в совокупности такие истины, которые как истины не вызывают сомнений, но еще не освоены практически, то есть истины, по отношению к которым выявляется свобода современного человека. Для современного человека они уже являются истинами, но еще не стали повседневной привычкой. Человек уже смеет так думать, но еще не способен так поступать. Поэтому они, эти возвещенные Иисусом Христом истины, являются испытанием свободы человека.

4. Непротивление как проявление закона любви. Непротивление и есть закон

По мнению Толстого, главной из пяти заповедей является четвертая: «Не противься злому», налагающая запрет на насилие. Древний закон, осуждавший зло и насилие в целом, допускал, что в определенных случаях они могут быть использованы во благо - как справедливое возмездие по формуле «око за око». Иисус Христос отменяет этот закон. Он считает, что насилие не может быть благом никогда, ни при каких обстоятельствах. Запрет на насилие является абсолютным. Не только на добро надо отвечать добром. И на зло надо отвечать добром.

Насилие является противоположностью любви. У Толстого есть по крайней мере три связанных между собой определения насилия. Во-первых, он отождествляет насилие с убийством или угрозой убийства. Необходимость применения штыков, тюрем, виселиц и других средств физического разрушения возникает тогда, когда стоит задача внешнего принуждения человека к чему-либо. Отсюда - второе определение насилия как внешнего воздействия. Необходимость внешнего воздействия, в свою очередь, появляется тогда, когда между людьми нет внутреннего согласия. Так мы подходим к третьему, самому важному определению насилия: «Насиловать значит делать то, чего не хочет тот, над которым совершается насилие». В таком понимании насилие совпадает со злом и оно прямо противоположно любви. Любить - значит делать так, как хочет другой, подчинять свою волю воле другого. Насиловать - значить подчинять чужую волю своей.

Непротивление - больше чем отказ от закона насилия. «Признание жизни каждого человека священной есть первое и единственное основание всякой нравственности». Непротивление злу как раз и означает признание изначальной, безусловной святости человеческой жизни.

Через непротивление человек признает, что вопросы жизни и смерти находятся за пределами его компетенции. Он одновременно вообще отказывается от того, чтобы быть судьей по отношению к другому. Человеку не дано судить человека. В тех же случаях, когда мы как будто бы судим других людей, называя одних добрыми, других злыми, то мы или обманываем себя и окружающих, Человек властен только над собой. «Все, что не твоя душа, все это не твое дело», - говорит Толстой. Называя кого-то преступником и подвергая его насилию, мы отнимаем у него это человеческое право. Отказываясь сопротивляться злу насилием, человек признает эту истину, он отказывается судить другого, ибо не считает себя лучше его. Не других людей надо исправлять, а самого себя.

Человек играет свою собственную роль только тогда, когда он борется со злом в самом себе. Ставя перед собой задачу бороться со злом в других, он вступает в такую область, которая ему не подконтрольна. Люди, совершающие насилие, как правило, скрывают это. Скрывают и от других и от самих себя. В особенности это касается государственного насилия, которое так организовано, что «люди, совершая самые ужасные дела, не видят своей ответственности за них....Одни потребовали, другие решили, третьи подтвердили, четвертые предложили, пятые доложили, шестые предписали, седьмые исполнили». И никто не виноват. Размытость вины в подобных случаях - не просто результат намеренного стремления спрятать концы. Она отражает само существо дела: насилие объективно является областью несвободного и безответственного поведения. Люди через сложную систему внешних обязательств оказываются соучастниками преступлений, которые бы ни один из них не совершил, если бы эти преступления зависели только от его индивидуальной воли. Непротивление от насилия отличается тем, что оно является областью индивидуально ответственного поведения. Как ни трудна борьба со злом в самом себе, она зависит только от самого человека. Нет таких сил, которые могли бы помешать тому, кто решился на непротивление.

Толстой подробно рассматривает расхожие аргументы против непротивления. Три из них являются наиболее распространенными.

Первый аргумент состоит в том, что учение Христа является прекрасным, но его трудно исполнять. Возражая на него, Толстой спрашивает: а разве захватывать собственность и защищать ее легко? А пахать землю не сопряжено с трудностями? На самом деле речь идет не о трудности исполнения, а о ложной вере, согласно которой выправление человеческой жизни зависит не от самих людей, их разума и совести, а от Христа на облаках с трубным гласом или исторического закона. «Человеческой природе свойственно делать то, что лучше». Нет объективного предопределения человеческого бытия, а есть люди, которые принимают решения. Поэтому утверждать об учении, которое относится к человеческому выбору, касается решимости духа, а не физических возможностей, утверждать про такое учение, что оно хорошо для людей, но невыполнимо, - значит противоречить самому себе.

Второй аргумент состоит в том, что «нельзя идти одному человеку против всего мира». Что, если, например, я один буду таким кротким, как требует учение, а все остальные будут продолжать жить по прежним законам, то я буду осмеян, избит, расстрелян, напрасно погублю свою жизнь. Учение Христа есть путь спасения для того, кто следует ему. Поэтому тот, кто говорит, что он рад бы последовать этому учению, да ему жалко погубить свою жизнь, по меньшей мере не понимает, о чем идет речь. Это подобно тому, как если бы тонущий человек, которому бросили веревку для спасения, стал бы возражать, что он охотно воспользовался бы веревкой, да боится, что другие не сделают того же самого.

Третий аргумент является продолжением предыдущих двух и ставит под сомнение осуществление учения Христа из-за того, что это сопряжено с большими страданиями. Вообще жизнь человеческая не может быть без страданий. Весь вопрос в том, когда этих страданий больше, тогда ли, когда человек живет во имя Бога, или тогда, когда он живет во имя мира. Ответ Толстого однозначен: тогда, когда он живет во имя мира. Рассмотренная с точки зрения бедности и богатства, болезни и здоровья, неизбежности смерти жизнь христианина не лучше жизни язычника, но она по сравнению с последней имеет то преимущество, что не поглощается полностью пустым занятием мнимого обеспечения жизни, погоней за властью, богатством, здоровьем. В жизни сторонников учения Христа меньше страданий уже хотя бы по той причине, что они свободны от страданий, связанных с завистью, разочарованиями от неудач в борьбе, соперничеством. Опыт, говорит Толстой, также подтверждает, что люди главным образом страдают не из-за их христианского всепрощения, а из-за их мирского эгоизма. Учение Христа не только более нравственно, но оно и более благоразумно. Оно предостерегает людей от того, чтобы они не делали глупостей.

Таким образом, обыденные аргументы против непротивления являются не более чем предрассудками. С их помощью люди стремятся обмануть самих себя, найти прикрытие и оправдание своему безнравственному и гибельному образу жизни, уйти от личной ответственности за то, как они живут.

Заповедь непротивления соединяет учение Христа в целое только в том случае, если понимать ее не как изречение, а как закон - правило, не знающее исключений и обязательное для исполнения. Допустить исключения из закона любви - значит признать, что могут быть случаи нравственно оправданного применения насилия. Если допустить, что кто-то или в каких-то обстоятельствах может насилием противиться тому, что он считает злом, то точно так же это может сделать и любой другой. Ведь все своеобразие ситуации и состоит в том, что люди не могут прийти к согласию по вопросу о добре и зле. Если мы допускаем хоть один случай «оправданного»убийства, то мы открываем их бесконечную череду. Чтобы применять насилие, необходимо найти такого безгрешного, кто может безошибочно судить о добре и зле, а таких людей не существует.

Толстой считал также несостоятельной аргументацию в пользу насилия, согласно которой насилие оправдано в тех случаях, когда оно пресекает большее насилие. Когда мы убиваем человека, который занес нож над своей жертвой, мы никогда не можем с полной достоверностью знать, привел ли бы он свое намерение в действие или нет, не изменилось ли бы что-нибудь в последний миг в его сознании. Когда мы казним преступника, то мы опять-таки не можем быть стопроцентно уверены, что преступник не изменится, не раскается и что наша казнь не окажется бесполезной жестокостью. Но и допустив, что речь идет о преступнике закоренелом, который бы никогда не изменился, казнь не может быть оправдана, ибо казни так воздействуют на окружающих, в первую очередь близких казнимому людей, что порождают врагов вдвое больше и вдвое злее, чем те, кто были убиты и зарыты в землю. Насилие имеет тенденцию воспроизводиться в расширяющихся масштабах. Поэтому самая идея ограниченного насилия и ограничения насилия насилием является ложной. Именно эта-то идея и была отменена законом непротивления. Насилие легко совершить. Но его нельзя оправдать. Толстой ведет речь о том, может ли существовать право на насилие, на убийство. Его заключение категорично - такого права не существует. Если мы принимаем христианские ценности, и считаем, что люди равны перед Богом, то нельзя обосновать насилие человека над человеком, не попирая законы разума и логики. Поэтому-то Толстой считал смертную казнь формой убийства, которая намного хуже, чем просто убийство из-за страсти или по другим личным поводам. Вполне можно понять, что человек в минутной злобе или раздражении совершает убийство, чтобы защитить себя или близкого человека, можно понять, что он, поддавшись коллективному внушению, участвует в совокупном убийстве на войне. Но нельзя понять, как люди могут совершать убийство спокойно, обдуманно, как они могут считать убийство необходимым. Это было выше толстовского разумения. «Смертная казнь, - пишет Толстой в «Воспоминаниях о суде над солдатом», - как была, так и осталась для меня одним из тех людских поступков, сведения о совершении которых в действительности не разрушают во мне сознания невозможности их совершения».

5. Л.Н. Толстой и его нецерковное христианство

Толстой - это великий мастер художественного слова и великий мыслитель. Вся его жизнь, его сердце и разум были заняты одним жгучим вопросом, который в той или иной степени наложил свой болезненный отпечаток на все его сочинения. Мы чувствуем его омрачающее присутствие в "Истории моего детства", в "Войне и мире", в "Анне Карениной", пока он окончательно не поглотил его в последние годы его жизни, когда были созданы такие работа, как "Моя вера", "В чем моя вера?", "Что же делать?", "О жизни" и "Крейцерова соната". Тот же самый вопрос горит в сердцах многих людей, особенно среди теософов; это поистине - вопрос самой жизни. "В чем смысл, цель человеческой жизни? Каков конечный исход неестественной, извращенной и лживой жизни нашей цивилизации, такой, какая навязана каждому из нас в отдельности? Что мы должны делать, чтобы быть счастливыми, постоянно счастливыми? Как избежать нам кошмара неизбежной смерти?" На эти вечно стоящие вопросы Толстой не дал ответа в своих ранних сочинениях, потому что он сам не нашел его. Но он не мог прекратить бороться, как это сделали миллионы других, более слабых или трусливых натур, не дав ответа, который по крайней мере удовлетворил бы его собственное сердце и разум; и в пяти вышеназванных работах содержится такой ответ. Это ответ, которым на самом деле не может удовольствоваться теософ в той форме, в какой его дает Л.Н.Толстой, но в его главной, основополагающей, насущной мысли мы можем найти новый свет, свежую надежду и сильное утешение. Однако для того, чтобы понять ее, мы должны вкратце проследить тот путь, посредством которого Толстой достиг того мира, который был им найден; ибо пока мы не сможем почувствовать так же, как и понять те внутренние процессы, которые привели его к этому, его решение, подобно любому другому решению жизненной проблемы, останется мертвой буквой, чисто интеллектуальной словесной концепцией, в которой полностью отсутствует жизненная сила; простой спекуляцией, лишенной живой истины и энтузиазма.

Подобно всем думающим мужчинам и женщинам нашего времени, Л.Н. Толстой утратил веру в религию в детстве; ибо такая утрата детской веры - неизбежная в жизни каждого человека - не является, как правило, результатом глубокого размышления; это скорее естественное следствие нашей культуры и нашего общего жизненного опыта. Он сам говорит, что его вера исчезла, и он не знает, как. Но его юношеское устремление к этическому усовершенствованию, продолжало сохраняться еще около десяти лет, постепенно забываясь, и в конце концов совершенно исчезло. Видя вокруг себя торжествующие амбиции, любовь к власти, эгоизм и чувственность; видя презрение и насмешливое отношение ко всему тому, что называется добродетелью, добротой, чистотой и альтруизмом, и не способный иметь ни ощущения внутреннего счастья и наполненности, ни внешнего успеха, Толстой шел по пути, которым движется мир, поступая так, как он видит поступают другие, принимая участие во всех порочных и низменных поступках "благопристойного мира". Далее он обращается к литературе, становится великим мастером слова, наиболее преуспевающим писателем, пытаясь, как он сам рассказывает, скрыть от себя свое собственное невежество, поучая других. В течение нескольких лет он продолжал совершать такое подавление своей внутренней неудовлетворенности, но перед ним все более часто, все более мучительно вставал этот вопрос: Для чего я живу? Что я знаю? И с каждым днем он все яснее видел, что он не может дать на него ответ. Ему было пятьдесят лет, когда его отчаяние достигло наивысшей точки. Находясь на вершине своей славы, счастливый муж и отец, автор многих прекрасных сочинений, наполненных глубочайшим знанием людей и жизненной мудрости, Толстой осознает невозможность дальнейшего продолжения жизни. "Человек не может вообразить себе жизнь без желания благополучия. Желать и приближать это благополучие - это и есть жизнь. Человек исследует в жизни только то, что он может в ней улучшить". Наша наука, напротив, изучает только тени вещей, а не их истинную сущность; и находясь в заблуждении, что это второстепенное и неважное является существенным, наука искажает идею жизни и забывает о своем истинном предназначении, состоящем в проникновении именно в эту тайну, а не в изучении того, что сегодня открывается, а завтра - забывается.

Философия говорит нам: "Вы являетесь частью человечества, поэтому вы должны соучаствовать в развитии человечества и в реализации его идеалов; цель твоей жизни совпадает с целью жизни всех других людей". Но как это может помочь мне узнать, что я живу для того же, для чего живет и все человечество, если мне не сказали, что это такое, для чего должно жить человечество? Почему существует мир? В чем состоит результат того, что мир существует и будет существовать? Философия не дает ответа.

Скептицизм, нигилизм, отчаяние - в эту сторону уводят подобные мысли думающего человека, если он ищет последнее слово Мудрости в науке и философии различных школ. Таково, также, реальное, внутреннее, ментальное состояние, в котором находятся многие люди как внутри, так и вне Теософского общества.

По отношению к этой проблеме жизни Толстой разделяет людей в целом на четыре класса:

Некоторые, обладающие слабым и незрелым интеллектом, счастливо живут в своем невежестве - для них проблема жизни, как таковая, не существует.

Другие достаточно осознают и понимают эту проблему, но намеренно отворачиваются от нее, поддерживаемые благоприятными внешними обстоятельствами, позволяющими им пройти по жизни как бы в состоянии опьянения.

Третью группу составляют те люди, которые знают, что смерть лучше, чем жизнь, прошедшая в заблуждении и невежестве; но они продолжают жить, потому что они не имеют достаточной силы для того, чтобы положить внезапный конец этому обману - жизни.

Наконец, существуют сильные и стойкие натуры, которые осознают весь идиотизм этого фарса, который разыгрывается с ними, и одним ударом кладут конец этой глупой игре.

"Я ничего не мог бы сделать",- говорит он,- "только думать, думать о том ужасном положении, в котором я находился... Мое внутреннее состояние в это время, которое вплотную привело меня к самоубийству, было таково, что все, что я сделал до тех пор, все, что я все же смог бы сделать, казалось мне глупым и дурным. Даже то, что было для меня наиболее дорого в этой жизни, что столь долго уводило и отвлекало меня от жестокой реальности - моя семья и мое творчество - даже это утратило для меня всякую ценность".

Он, наконец, выбрался из этой пропасти отчаяния. "Жизнь - это все,- заключил он,- я, сам мой разум является созданием этой всеобщей жизни. Но в то же самое время Разум - это создатель и последний судья человеческой жизни, присущий ей самой. Каким же образом тогда разум может отрицать смысл последней, не отрицая самого себя и не называя себя лишенным смысла? Следовательно, я могу назвать жизнь бессмысленной лишь потому, что я не познал ее смысл". Убежденный в том, что у Жизни есть смысл, Толстой ищет его среди тех, кто действительно живет - среди людей. Но здесь он снова встречается с разочарованием, горчайшим изо всех, поскольку именно здесь была его последняя надежда. Ибо среди людей он обнаружил единственное решение проблемы жизни, которое покоилось на представлении о вселенной, противоположном разуму, и основывалось на слепой вере, которую он так давно отбросил в сторону.

"Я подверг,- рассказывает он,- дополнительной проверке представления моего разума и обнаружил, что Разум в недостаточной степени отвечает на мои вопросы, поскольку он не рассматривает концепцию Бесконечного (Беспричинного, Вневременного и Внепространственного), потому что он объясняет мою жизнь, проходящую во времени, пространстве и причинной обусловленности, опять-таки в терминах времени, пространства и причинности: такое объяснение на самом деле является логически корректным, но только лишь в терминах тех же самых компонентов, то есть, оставляя исходное и конечное основание жизни - единственное, что нас волнует и интересует - необъясненным. Религия, напротив, делает прямо противоположное: она не признает логики, но знает концепцию Бесконечного, с которой соотносит все сущее и, в некоторой степени, дает правильные ответы. Религия говорит: Ты должен жить согласно закону Божиему; результатом твоей жизни будет или вечное мучение, или вечное блаженство; смысл твоей жизни, которая не уничтожается после смерти, состоит в соединении с Бесконечным Божеством.... Концепция Бесконечного Божества, божественности Души, зависимости человеческих поступков от Бога - таковы представления, которые зародились в сокровенной глубине человеческой мысли, и без которых не было бы никакой жизни, и я также не смог бы существовать".

"Но что же такое Бог? На какой последовательности мыслей основывается вера в его существование и в зависимость человека от него? Если я есть",- рассуждает Л.Н. Толстой,- "тогда должен быть смысл моего бытия, и смысл для такого основания, и некий первичный смысл, и это и есть Бог. Я чувствую успокоение; мои сомнения и сознание своего сиротства в жизни исчезли. Но когда я спрашиваю себя: что есть Бог? Что я должен делать по отношению к нему? - Я обнаруживаю лишь банальные ответы, которые снова разрушают мою веру... Но я имею в себе концепцию Бога, сам факт и необходимость такой концепции,- и никто не может лишить меня этого. Однако, откуда же эта концепция? Откуда же ее необходимость? Эта необходимость является самим Богом. И я снова чувствую радость. Все вокруг меня живет и имеет свой смысл. Представление о Боге - это поистине не сам Бог; но необходимость создания этого представления, стремление к познанию Бога, благодаря познанию которого я и живу,- это и есть Бог, живой и дающий жизнь Бог... Живя в этой мысли, ты действуешь как проявление Бога, и тогда твоя жизнь будет свидетельствовать о существовании Бога".

Толстой вновь обрел веру, "свидетельство невидимых вещей", и его религиозная вера выражалась в течение трех лет его жизни в полном соответствии с наиболее строгими предписаниями православной церкви. Но в конце концов, обнаружив, что церковь и все христианское общество в целом поступает прямо противоположно его главным представлениям об истинной Религии, он оторвался от православия и захотел понять, в чем состоит для него Истина в Религии, путем изучения Нового Завета.

Но прежде чем обсуждать те заключения, к которым он пришел, рассмотрим сначала фундаментальную позицию Толстого с теософской точки зрения. Его аргумент о существовании Бесконечного Бога как необходимого "первоначального основания" человеческого разума, полностью совпадает с аргументами теософов о существовании Космического или Универсального Разума, и как аргумент, он не доказывает ничего сверх того. Зараженный западной привычкой к чувственности, он приписывает Универсальному Разуму антропоморфные черты, которыми последний не может обладать, и, таким образом, сеет семена неестественности и приводит к выводам о тех практических действиях, к которым он пришел впоследствии. В главном он прав; но в попытке удовлетворить требования своей эмоциональной натуры, он впадает в квази-антропоморфизм. Однако, для нас более важно обратить внимание на ту горькую картину, на которой он рисует те ментальные страдания, которые сегодня мучают каждого честного и искреннего мыслителя, и на то, что он указывает путь, единственный путь, на котором возможно спасение. Ибо, исходя из его основной концепции, мы приходим, при тщательном и внимательном рассуждении, к фундаментальным представлениям теософского учения, как мы это увидим впоследствии.

Заключение

Толстого часто упрекают в абстрактном морализме. Что он из-за сугубо моральных соображений отрицал всякое насилие и рассматривал как насилие всякое физическое принуждение и что по этой причине он закрыл себе путь к пониманию всей сложности и глубины жизненных отношений. Однако это предположение неправильное.

Идею непротивления нельзя понимать так, будто Толстой был против совместных действий, общественно значимых акций, вообще против прямых нравственных обязанностей человека по отношению к другим людям. Совсем наоборот. Непротивление, по мнению Толстого, есть приложение учения Христа к общественной жизни, конкретный путь, преобразующий отношения вражды между людьми в отношения сотрудничества между ними.

Отвергая представление о существовании человека исключительно как биологического существа, всецело подчиненного диктату инстинктов, писатель полностью не отрицал власть «природы»над человеком, а также не возлагал все надежды по усовершенствованию человеческого бытия на деятельность его разума. Наоборот, писатель подчеркивал неоднократно, что чрезмерная рационализация бытия человека ни в коей мере не приблизит его к постижению смысла жизни. Только способность личности возвышаться над своим естеством и опираясь на него как на необходимое условие существования, утверждать разумные, истинно человеческие основания бытия, по убеждению Л.Н. Толстого, есть единственный критерий осмысленности ее жизни.

Обессмысливание представления о жизни, происходящее в результате полного порабощения человека «плотью», служит, по Л.Н. Толстому, самым главным препятствием на пути постижения им смысла своей жизни, в то время как освобождение из-под ее власти вновь возвращает его к самому себе как духовному и нравственному, человеческому существу-Homo moralis. Это открытие человека в себе бесконечности своей сущности, которая и становится единственным реальным основанием бесконечности своей существования, и есть, как утверждал писатель, тот высший смысл жизни, который может стать доступен каждому человеку.

Не следует также считать, что Толстой призывал отказаться от противодействия злу. Наоборот, он считал, что противиться злу можно и нужно, только не насилием, а другими ненасильственными методами. Более того только тогда по настоящему можно противиться насилию, когда отказываешься отвечать тем же. «Защитники общественного жизнепонимания объективно стараются смешать понятие власти, т. е. насилие, с понятием духовного влияния, но смешение это совершенно невозможно». Толстой сам не разрабатывал тактику коллективного ненасильственного сопротивления, но его учение допускает такую тактику. Он понимает непротивление как позитивную силу любви и правды, кроме того, он прямо называет такие формы сопротивления, как убеждение, спор, протест, которые призваны отделить человека, совершающего зло, от самого зла, призывают к его совести, духовному началу в нем, которые отменяют предшествующее зло в том смысле, что оно перестает быть препятствием для последующего сотрудничества. Толстой называл свой метод революционным. И с этим нельзя не согласиться. Он даже более революционен, чем обычные революции. Обычные революции производят переворот во внешнем положении людей, в том, что касается власти и собственности. Толстовская революция нацелена на коренное изменение духовных основ жизни.

Л.Н. Толстой видел смысл жизни не в том, чтобы жить, зная, «что жизнь есть глупая, сыгранная надо мною шутка, и все-таки жить, умываться, одеваться, обедать, говорить и даже книжки писать. Это было для меня отвратительно...»-писал он. Признать бессмыслицу жизни Толстой не мог, как не мог видеть ее смысл только в личном благе, когда «живет и действует человек только для того, чтобы благо было ему одному, чтобы все люди и даже существа жили и действовали только для того, чтобы ему одному было хорошо...»Жить так, не заботясь об общем благе, по Толстому, может лишь «животная личность», не подчиняющаяся велению разума.

Идеи Толстого и сегодня актуальны, они оказывают огромное влияние на нравственный мир человека, не то, как он решает для себя вопросы смерти и бессмертия. Не случайно столь часто к ним обращаются в наши дни представители разных философских систем и направлений, включая материалистические.

Реальный философский гуманизм дает такой идеал, определяющий смысл человеческой жизни в ее индивидуальных, личностных и общечеловеческих, социальных параметрах. Этот идеал утверждает вместе с тем диалектическую взаимосвязь природно-биологического и социального, конечного и бесконечного, смерти и бессмертия человека, получающего свои завершенные формы в том, что единство соответствует его сущности в материальной и духовной культуре человека. Именно на этом в конечном счете и основывается регулирующая роль нравственности как в индивидуальной жизни человека, так и в его отношении к смерти. И это позволяет утверждать, что лишь в бессмертии разума и гуманности человека - бессмертие человечества. Таково глобальное предназначение человека и человечества, их ответственность за сохранение жизни и разума на нашей планете, без чего невозможно преодолеть все угрозы, исходящие от неразумности и антигуманизма.

Библиографический список

1.Абрамович Н.Я. Религия Толстого. - М., 1914. - С.140

2.Введение в философию: В 2 т. М., 2000

.Гусейнов А. А. Великие моралисты. М., Республика, 1995

4.Жданов В.А. Любовь в жизни Л. Толстого. М.,1928.-С.58.- 151

5.Розенталь Ì. М. Философский словарь. М., Издательство политической литературы, 2005

Философский энциклопедический словарь. М., 1998

Л.Н. Толстой. Исповедь. Соч. в 32 томах. Т. 16.

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

Введение

Заключение

Введение

В настоящее время актуальной в литературоведении становится традиция рассмотрения одной национальной литературы в контексте другой, рассмотрение межнациональных литературных связей. Наша курсовая работа посвящена рассмотрению традиций Льва Толстого в белорусской литературе.

Имя и слово Толстого в Беларуси были всегда окружены большим уважением и почетом. "Лев Толстой, - утверждал К. Чорный, - писатель всемирный, его художественные образы превзошли национальное, русское. И потому он был одним из тех великих писателей земли русской, которые поднимали белорусский народ до общечеловеческой культуры, вкладывая в нее свое национальное богатство"

Произведения Толстого наполнены художественными пророчествами. У него находим то, что литература XX века признала нормой: поток сознания (например, монолог Анны по дороге на станцию, где она бросится под поезд), "текучесть" человеческого характера, подсознательное течение диалога, емкость романной формы, выделение и укрупнение деталей (дуб Андрея Болконского, каренинские уши и т.д.), которые раскрывают внутренний мир героев.

В одном из вариантов своего первого "военного" произведения- рассказа "Набег", написанного в 1852 году и опубликованного в мартовской книжке "Современника" за 1853 год,- Лев Толстой заявил: "Война всегда интересовала меня". Здесь же писатель объяснил характер этого интереса: "Мне интереснее знать, каким образом и под влиянием какого чувства убил один солдат другого, чем расположение войск при Аустерлицкой или Бородинской битве" . Тем самым уже в начале 1850-х годов Толстой засвидетельствовал возникший у него интерес к нравственно-психологическому, так сказать, "человеческому", содержанию войны, интерес, которому, как показало будущее, он не изменил и впоследствии.

"Проблема "Человек и война" у Толстого - это не только место человека в исторических судьбах нации, но и самоутверждение личности, ее моральное испытание, нравственная оценка ее жизненных идеалов, ее самораскрытие. Толстой-баталист ни на мгновение не изменял основному своему качеству человековеда и психолога, провозглашая на материале изображенных им событий огромную ценность человеческой личности" .

Писатель великолепно понимал негативную сущность войны как таковой, безотносительно к ее стратегическим целям. Объявленный в "Набеге" интерес к войне как к факту убийства одним человеком другого ставился во главу угла во всем последующем творчестве Толстого-баталиста: смерть на войне неизменно истолковывалась писателем не как "деталь"- пусть одна из многих - широкого батального полотна, а как нечто неизмеримо более значительное, как его своеобразное средоточие. Толстой, писал в этой связи В. Ермилов, "содрогается оттого, что люди убивают друг друга, в то время как каждый человек несет в себе целый мир, и гибель одного человека есть гибель целого мира" . Оставаясь крупномасштабным, историческим явлением, война в изображении Толстого приобретает глубоко человеческое содержание.

Толстой был далеким от скрупулезного - в духе "натуральной школы" - исследования походного быта; лишь в самых беглых чертах описывал он - в случае крайней необходимости - военную технику. Его сравнительно большой военный опыт (с войной, как мы знаем, был непосредственно связан жизненный путь писателя) послужил, следовательно, чему-то большему, чем голый документализм.

Документализм у Толстого стал неотъемлемым признаком художнического видения войны; крупнейшие писатели-баталисты последующих лет, русские и зарубежные, говоря о батальных картинах Толстого, придавали огромное значение его личному военному опыту. Личное участие Толстого в военных действиях дало его картинам мало с чем сравнимое обаяние достоверности, поражавшее современников и потомков и служившее важнейшей предпосылкой убедительности его художественных открытий.

Цель нашей работы - исследовать отражение толстовских традиций в военной белорусской литературе. Для достижения данной цели будут решаться следующие задачи: 1) анализ военной темы в творчестве Л. Н. Толстого на примере его произведений: "Набег", "Севастопольские рассказы", "Война и мир"; 2) исследование отражения традиций Толстого в изображении войны в белорусской литературе на примере произведений М. Горецкого "На империалистической войне", Я. Брыля "Птицы и гнезда", А. Адамовича "Хатынская повесть", В. Быкова "Смерть человека".

Объект исследования - произведения Л. Н. Толстого и белорусских писателей. Предмет исследования - военная тема в творчестве Толстого и в белорусской литературе.

1. Военная тема в творчестве Л. Н. Толстого

Документализм Толстого опосредствовался в сложном художественном синтезе, в котором "человеческая ценность" персонажа максимально возрастала. Именно с позиций осознавшей себя человеческой личности Толстой воссоздавал армейскую - боевую, строевую, походную, бытовую, казарменную - обстановку, фиксируя свое внимание на бесконечном множестве каких-то мелочей. Не в пример "физиологам" 40-х годов Толстой обладал "внутренним свойством, делающим эти мелочи не случайными: они все подобраны для совершенно определенной и отчетливой цели - доказать нелепую несообразность войны, опровергнуть легенду о красивой целесообразности массовых истреблений.

"Новизна батальных картин Толстого состояла в том, что его военный опыт был в первую очередь опытом нравственным и его неослабевающий интерес к явлениям войны был постоянно сопряжен с моральными проблемами. Интерес этот не был интересом стратега, бытописателя,- хотя Толстой превосходно знал бытовую сторону войны,- или всего лишь батального живописца,- хотя Толстой был замечательным живописцем военных действий и событий. Интерес Толстого к войне был прежде всего интересом моралиста, размышлявшего над нравственными противоречиями явлений войны" .

Проявлявшиеся в военных условиях положительные качества толстовских персонажей для самого Толстого были вовсе не оправданием войны как таковой; война была "жестокой необходимостью", суровой самопроверкой его героев и - так как многие из них в той или иной мере автобиографичны - самопроверкой его собственных идейных исканий и нравственно-психологических наблюдений. Все эти аспекты исследования в их органической взаимосвязи должны содействовать более глубокому пониманию Толстого - великого человеколюба и "войноненавистника".

Война обнаруживает в человеке его действительные начала - хорошие и дурные, срывает с него маску, которая прежде могла казаться его сутью. Война дает человеку возможность узнать в себе других; познание "я" становится, таким образом, познанием человека вообще. Отсюда - постановка целого ряда животрепещущих вопросов, для которой "военный материал" давал самые благодатные возможности.

Как и в большинстве своих произведений, в кавказских рассказах Толстой оставался верным исторической правде. В частности, в "Набеге" он документально точно воспроизвел военную операцию русской армии, проводившуюся летом 1851 года на левом фланге Кавказской линии. 27-28 июля было предпринято наступление русских войск на аулы Автуры и Герменчук. Описывая картину этого наступления в "Набеге", Толстой остается исторически правдивым, хотя и не заботится о документально-статистической достоверности. Но главное, конечно, заключалось не в этом. "У Толстого в первых военных рассказах воспроизведение хода военных действий (именно всего их хода, а не отдельных сражений) в его действительно историческом своеобразии органически слилось с развернутым исследованием вопросов о смысле мужества, нравственной стойкости, о подлинных и мнимых основаниях превосходства одних людей над другими, с оценкой в этой связи моральных качеств людей разных слоев русского общества, с выяснением таким образом исторических возможностей и задач самих этих слоев и сословий" . В этом состояла позиция Толстого-художника; в этом заключалось его новаторство.

Толстой был одним из первых, кто взялся за преодоление романтической традиции в трактовке кавказской темы. Притом он не ограничился реалистической трезвостью в описании военных действий. Более того, военные действия как таковые заняли здесь явно второстепенное место. Рассказ Толстого отличается тем, что это было произведение "с целью", что основным в рассказе было не столько стремление дать реалистическое описание войны, сколько поставить и разрешить определенные проблемы.

Здесь, в "Набеге", писатель впервые поставил вопрос об интереснейшей особенности человеческого характера, обычно именуемой храбростью. Для подростка Иртеньева, самозабвенно мечтавшего о бранной славе, понятия о "храбрости" и "трусости", как мы видели, исключались вообще. Там мы имели дело с детской фантазией. Военная операция в "Набеге" - реальность; ее участники - реальные люди, действующие в реальных обстоятельствах. В черновом наброске рассказа Толстой, прозрачно намекая на инфантильные мечты своего автобиографического героя, писал: "Для меня давно прошло то время, когда я один, расхаживая по комнате и размахивая руками, воображал себя героем, сразу убивающим бесчисленное множество людей и получающим за это чин генерала и бессмертную славу". Впоследствии же, на Кавказе, продолжает Толстой, его стал занимать вопрос, "под влиянием какого чувства решается человек без видимой пользы подвергать себя опасности и, что еще удивительнее, убивать себе подобных... Что такое храбрость, это качество, уважаемое во всех веках и во всех народах? Почему это хорошее качество, в противоположность всем другим, встречается иногда у людей порочных? Неужели храбрость есть только физическая способность хладнокровно переносить опасность и уважается, как большой рост и сильное сложение..." . Определение храбрости, с трудом сформулированное капитаном Хлоповым: "Храбрый тот, кто ведет себя как следует"- заставляет рассказчика-волонтера вспомнить слова Платона, называвшего храбрость "знанием того, чего нужно и чего не нужно бояться" (в черновом варианте "Набега" эти слова были вынесены в эпиграф). "Основная мысль обоих не так различна, как могло бы показаться,- пишет далее Толстой,- и... даже определение капитана вернее определения греческого философа, потому что, если бы он мог выражаться так же, как Платон, он, верно, сказал, бы, что храбр тот, кто боится только того, чего следует бояться, а не того, чего не нужно бояться" .

Тема храбрости - главная тема рассказа "Набег". Она разовьется затем в "Рубке леса" и в "Севастопольских рассказах", где будет поставлена в связь с социальной характеристикой персонажей; в "Набеге" же она исследуется преимущественно в моральном ракурсе. Едва наметившись в автобиографической трилогии, проблема храбрости в "Набеге" стала предметом самостоятельных размышлений. Храбрость трактуется Толстым как ценнейшее качество человеческой личности, как достояние людей высокого нравственного уровня. Толстой не прослеживает, как это было в трилогии, самого процесса формирования личности, обладающей этим качеством, в лучшем случае он ограничивается беглым указанием на его предпосылки; но его интересует, каким образом и при каких обстоятельствах это качество у персонажей проявляется.

"Храбрость и характер ее проявления, - пишет Ю. З. Янковский, - это, так сказать, доминанта всей образной системы "Набега". Каждый из героев рассказа (в скором времени Толстой откажется от таких прямолинейных принципов изображения) во многом абсолютизируется именно этим своим качеством. Волонтер, герой-рассказчик "Набега", своеобразно продолживший автобиографическую тему Толстого, не является в этом смысле исключением: как и другие персонажи, он полон желания уяснить для себя, "чего нужно и чего не нужно бояться" .

Война как таковая в "Набеге" представлена скупо. Ее ужасы изображены одним-двумя штрихами - совсем не так, как это будет несколько лет спустя в "Севастопольских рассказах". Влияние войны на становление человеческой личности, на эволюцию характера не прослеживается вовсе. По-видимому, и Хлопов, и Розенкранц, и Алании, да, пожалуй, и волонтер-рассказчик проявили в военных действиях те черты своей личности, которые уже были органически им присущи. Попав в военную обстановку, они очутились в неестественном для человека положении. Позволяя проявиться сущности человеческой натуры, война, тем не менее, не гармонирует с ней.

Еще в кавказском незавершенном рассказе "Дяденька Жданов и кавалер Чернов" Толстой с уничтожающей силой клеймил невыносимые условия царской армии, воспитывающие в солдате только страх и беспрекословное повиновение и тем лишающие его человеческого облика, чувства собственной личности: "Его выгоняли на ученье,- он шел, давали в руку тесак и приказывали делать рукой так,- он делал, как мог, его били, - он терпел. Его били не затем, чтобы он делал лучше, но затем, что он солдат, а солдата нужно бить. Когда старший солдат подходил к нему, он снимал шапку, вытягивался в струнку и готов был со всех ног броситься, куда бы ни приказали ему, и, ежели солдат поднимал руку, чтобы почесать в затылке, он уже ожидал, что его будут бить, жмурился и морщился" . Вопрос о солдате - главном участнике войны - оставался одним из основных вопросов толстовского "проекта о переформировании армии", над которым писатель работал, начиная с последней декады февраля 1855 года, то есть сразу же после смерти Николая I.

"Дух толпы" был превосходно передан Л. Толстым в "Записке об отрицательных сторонах русского солдата и офицера". "Толпа" здесь - это механическая совокупность потерявших свой облик людей; она лишена своей собственно человеческой физиономии, и ее "дух" не равнозначен воодушевлению. "Толпа" может стать "армией" лишь тогда, когда, помимо обязательной военной дисциплины, она будет жить дыханием тысяч человеческих жизней. Воссоздание этого "дыхания" не было задачей автора "Записки". Стесненный ее практическими целями, целями реорганизации русской армии, движимый стремлением сказать во всеуслышание о неблагополучии в ее рядах и, главное, защитить русского солдата от тлетворных воздействий крепостнической системы, Толстой сказал в "Записке" о том, что обратной своей стороной восхитило его и было запечатлено в "Севастопольских рассказах" .

"Севастопольские рассказы" не только противостояли "Записке", но и были внутренне с ней связаны. Великий патриотический подвиг, ставший предметом искреннего восхищения автора "Севастопольских рассказов", вершила та же "голодная и вшивая" масса, к которой так пристально присматривался автор "Записки", те же солдаты и матросы. В "Записке" он впервые заговорил о той правде, которая - в ее более широком значении - будет объявлена основным героем "Севастопольских рассказов".

В полной мере Толстой постиг смысл разыгравшихся в Севастополе событий лишь в апреле 1855 года, когда лично стал в ряды его защитников (до этого он посещал Севастополь несколько раз, рассказывая о своих посещениях в коротких дневниковых записях). Участие в Севастопольской обороне коренным образом изменило настроение Толстого. Интересно, что столь же благотворно отражалась она и на солдатах, прибывших в Севастополь с Бельбека. Полковник П. Н. Глебов, известный герой севастопольских событий, говорил в своих "Записках", что "в Севастополе русский солдат просто перерождается". Эта удивительная метаморфоза - перерождение бессловесного, отчаявшегося или смирившегося солдата в легендарного героя, мужественного и скромного, величественного и чуждого всякой позы,- поразила Толстого. Перед ним был наглядный пример нравственного возрождения человека, приобщившегося к великому делу - делу защиты родины.

Севастополь же убедил Толстого в неизбежности окончательного морального падения той части русского офицерства, которая саркастически высмеивалась в "Записке". Так находит Толстой позитивный смысл оборонительной войны. Так обнажаются перед ним те человеческие качества, которые он угадывал в людях еще на Кавказе и которые отныне уже никогда не выпадут из его поля зрения.

"Севастопольский этап идейно-творческой эволюции Толстого имел не только и не столько военно-стратегическую, сколько нравственно-этическую предысторию. На Кавказе и в Бессарабии исподволь готовилось решение целого ряда тех "человековедческих" вопросов, которые в дни Севастопольской обороны получили как никогда емкий, как никогда значимый и актуальный смысл. Вместе с тем севастопольские впечатления Толстого были качественно новой ступенью его идейно-художественного развития. Севастополь пробудил в Толстом мысли о человеке и войне в универсально-всеобъемлющем значении, о закономерностях человеческого бытия и исторических судьбах нации - и в этом отношении "Севастопольские рассказы" с полным правом можно считать преддверием к созданию "Войны и мира" .

Севастополь дал толчок колоссальному духовному взлету писателя. Здесь сложилось принципиально иное отношение Толстого к войне, чем это было на Кавказе. Писатель ощутил подспудные источники человеческого поведения в бою. Он решил для себя многие волновавшие его проблемы.

Умение видеть, дар поразительной наблюдательности, проявившийся уже в кавказском творчестве писателя и уже тогда достигший высокого совершенства, в "Севастопольских рассказах" слился с горячим чувством патриотизма, впервые ставшим нравственным критерием Толстого в оценке человеческого поведения. Патриотизм русской армии, русского народа вообще, - качество, со всей очевидностью проявившееся в Крымской войне,- изменил и углубил толстовские представления о войне, обусловил тот новый ракурс проблемы "Человек и война", который позволил Толстому найти выход из наметившихся в его кавказских рассказах противоречий. Любовь к родине, к своему народу, естественно, не противостояла человеческой совести, голос которой, по Толстому, должен заглушить в себе воюющий. Напротив, она придавала совести людей - защитников отечества "земной", конкретный, действенный характер. Она заставила писателя переосмыслить нормы поведения человека на войне, увидеть в нем проявление высоких национальных качеств. 2 ноября 1854 года в Одессе, где Толстой останавливался по дороге в Севастополь, в его дневнике появились ныне широко известные слова:

"Велика моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства" .

Севастопольский цикл Толстого повествует о трагедии человечности.

"Правда "Севастопольских рассказов" - это нечто большее, чем ограниченный до минимума художественный вымысел и фотографическая верность действительности. Правда Толстого-баталиста заключалась в его верности своим непрестанно развивающимся взглядам и представлениям о человеке. Это была не документальная, а собственно человеческая правда" .

Эта особенность творческого метода Толстого - видеть высшую человеческую правду в повседневных, будничных явлениях войны, "в крови, в страданиях, в смерти" - обнаруживается в каждом из рассказов севастопольского цикла. Правда Толстого - в изображенных им картинах национального патриотического подъема; в мужестве и самоотреченности рядовых защитников Севастополя; в недостойном поведении офицеров-аристократов; в овладевшем автором чувстве неблагополучия русской жизни вообще; в его раздумьях о судьбе человека, России, русского народа; в его пристальном внимании к "натуральным" и "ненатуральным" формам человеческого бытия, к тончайшим движениям человеческого сознания и психики.

Первый из рассказов севастопольского цикла - "Севастополь в декабре месяце", в рукописи именовавшийся "Севастополем днем и ночью",- создавался с 27 марта по 25 апреля 1855 года, когда Толстой служил на одном из самых опасных участков Севастопольской обороны - знаменитом четвертом бастионе. Напечатанный два месяца спустя, в июньском номере "Современника", рассказ произвел поистине ошеломляющее впечатление.

В рассказе нет ярких батальных сцен, традиционной героической патетики, ложного романтического пафоса. Многими своими признаками: эпически-повествовательной манерой, внутренней сдержанностью, неторопливостью, воссозданием национальной героики - "Севастополь в декабре месяце", как и последующие севастопольские рассказы, предвосхищает "Войну и мир".

Толстым, наконец, найден ответ на волновавший его еще на Кавказе вопрос: кто же действительно храбр? Это - рядовые солдаты, подлинные носители патриотизма, полные решимости не отдать Севастополь врагу. Твердые и мужественные, они менее всего думают о своем мужестве; будучи поистине храбрыми, не сознают этого, будучи героями, стыдятся своих героических поступков. Реплика рассказчика о стыдливом чувстве любви к родине относится именно к ним. Эти люди не рассказывают о своих героических деяниях, пресекают, где это возможно, разговоры о них, в трудную минуту проявляют редкое самообладание, достойно переносят страдания. В госпитале мы встречаемся со "старым исхудалым солдатом", "добродушным взглядом" следящим за своим собеседником, и становимся очевидцами их разговора:

1. На пятом бастионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.
2. Неужели больно не было в эту первую минуту?
3. Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.
4. Ну, а потом?
5. И потом ничего, только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек .

И только "женщина в сереньком полосатом платье и повязанная черным платком", жена искалеченного солдата, вмешавшись в разговор, поведала, к его великому неудовольствию, "про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как, бывши ранен, остановил носилки с тем, чтобы посмотреть на залп нашей батареи", и как он сказал "великим князьям", "что он опять хочет на бастион с тем, чтобы учить молодых, ежели уж сам работать не может"

В кавказских рассказах Толстой не говорил о тех ужасах войны, с которыми она неизбежно связана; в лучшем случае он ограничивался краткими суждениями о неповинно пролитой крови, о нелепо оборвавшейся человеческой жизни. Как ни тягостны впечатления от смерти Аланина или, тем более, Веленчука, в них не чувствуется тот неудержимый крик души, который слышим в первом же из севастопольских рассказов. Отвратительное зрелище войны - массового убийства - предстает здесь во всей своей неприглядности и жестокости. Мы попадаем на четвертый бастион (на котором, кстати, сам Толстой чуть не стал жертвой взрыва) и наблюдаем, как неумолимой мортирой "у матроса вырвана часть груди": "В первые минуты на забрызганном грязью лице его видны один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении"; "но в то время, как ему приносят носилки и он сам на здоровый бок ложится на них", замечаем, "что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят ярче, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше; и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: "Простите, братцы!" - еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет еще раз: "Простите, братцы!" . "Это вот каждый день этак человек семь или восемь",- слышим мы слова морского офицера.

Попав же в госпиталь, видим "докторов с окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные, слова, лежит раненый под влиянием хлороформа", видим, "как острый кривой нож входит в здоровое белое тело", "как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство", "как фельдшер бросает в угол отрезанную руку", "как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания" .

"Картины чудовищного безумия, каким является война, рисуются без нарочитого сгущения красок, без смакования натуралистических подробностей, а так же мужественно и просто, как и эпизоды военной героики. Те, кому в силу необходимости ампутируют конечности, чьи тела режет "острый кривой нож" хирурга, представлены не как безликое множество: мы знаем, что это и есть защитники Севастополя. Физически искалеченные, пожизненно изуродованные, они не переродятся духовно. Дикость и нелепость человекоубийства обнаруживаются тем явственнее, чем настойчивее превозносится непреходящая ценность человека, его внутреннего мира и его высокого назначения" .

Подверженный жестоким испытаниям войны, человек - носитель высоких нравственных принципов сплошь и рядом лишается самого дорогого - жизни. В этом и заключается трагедия человечности, переданная Толстым так вдумчиво и проникновенно. И не следует полагать, что знаменитые слова из "Севастополя в декабре месяце": "Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский" - не несут в себе отголосков этой трагедии. Их торжественное звучание явно противостоит казенно-"патриотическому" превознесению войны "в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами" .

В первом севастопольском рассказе Толстого война и мир показаны в каком-то удивительном единстве. Ежеминутная угроза смерти не мешает людям жить. Не только "девица" в розовом платье, но и суровый матрос принадлежит какой-то своей частью миру. Солдаты "переобуваются, едят, курят трубки, живут" . В трактире за тарелкой котлет с горошком и бутылкой кислого крымского вина тянутся обычные разговоры подвыпивших офицеров. Посетители - офицеры и моряки - бранят трактирщика, толкуют о Феньке, о дорогих и невкусных котлетах, о грязи на бастионе и так же обыденно - о самом страшном, о том, "как убит тот-то и тот-то товарищ" . По городской площади ездят телеги с сеном, с кулями и с бочками, ходят солдаты, матросы, офицеры, купцы, женщины, дети. На набережной - русские мужики с самоварами, бабы с булками. На пристани - запах каменного угля, навоза, сырости и говядины, сваленные в кучу дрова, мясо, туры, мука, железо и т. п. Неотъемлемые штрихи всех этих картин - солдаты "разных полков", "с мешками и ружьями", "без мешков и ружей", праздные, озабоченные, сосредоточенные, веселые. Такова жизнь осажденного города; привычный бытовой уклад - и настойчиво вписывающиеся в него детали военной панорамы; примелькавшиеся малоприметные типы - и постоянное напоминание о неблагополучии; мир - и война. И то и другое, как уже говорилось, составляют известное единство; но гармонии в этом единстве нет. Оно вызывает скорее легкое недоумение, которое поддерживается и заключительными строками рассказа:

"По воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им" .

Звуки вальса и вторящие им выстрелы - это, действительно, странно. Но что-то весьма важное еще не досказано: оно раскроется в дальнейших фазах севастопольского цикла.

В рассказе нет откровенного противопоставления войны и красоты природы (такого, скажем, как в "Набеге"). Подразумевая его "в подтексте", Толстой не говорит о нем "вслух". Но "в севастопольском рассказе появляется, по сути, более важное, чем в "Набеге", противопоставление - противопоставление естественного, природного - аналитическому, рациональному. Мы говорили, как раненый солдат, вспоминая о перенесенной им тяжелой операции, уверял, что главное при этом - "не думать много". Подчеркнутые Толстым три слова имеют более глубокий, чем это может показаться, смысл. Солдат "не думал", совершая подвиг; он "не думал" под ножом хирурга; он и сейчас "не думает", что он герой. В раннем творчестве Толстого представители "простого народа", как правило, не проявляют склонности к аналитическим раздумьям; они почти никогда не заняты самоанализом; естественность их жизнеощущения усматривается, в частности, в нежелании углубляться в себя, в цельности, непротиворечивости натуры, в отсутствии какого бы то ни было анализа своего состояния, в неспособности выступать глашатаями авторских идей" .

Второй севастопольский рассказ Толстого - "Севастополь в мае"- тоже брал свое начало в первом "синкретическом" замысле "Севастополя днем и ночью".

Глава восьмая в рассказе - описание госпиталя, очень похожа на соответствующее место в предыдущем рассказе. Как и там, здесь "говор разнообразных стонов, вздохов, хрипений, прерываемый иногда пронзительным криком". Как и там, здесь "доктора с мрачными лицами и засученными рукавами, стоя на коленях перед ранеными, около которых фельдшера держали свечи, всовывали пальцы в пульные раны, ощупывая их, и переворачивали отбитые висевшие члены, несмотря на ужасные стоны и мольбы страдальцев" . Лужи крови, несмолкающие крики, чудовищные страдания. "Один из докторов сидел около двери за столиком и... записывал уже пятьсот тридцать второго" : этот кошмар производит впечатление нескончаемого. А ведь "уже шесть месяцев прошло с тех пор, как просвистало первое ядро"... Бессмысленная жестокость происходящего как бы "нагнетается", доводится до апогея. Дальше так продолжаться не может. Всему этому надо воспрепятствовать. Как именно - Толстой не знает. Но ему ясно одно: "...Или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать" .

Отрицая войну изображением тех страданий, которые несет она человеку, Толстой приходит к твердому выводу о ее нелепости и бессмысленности. Поиски же ее причин, ее источников остаются безрезультатными. Когда парадоксальность человеческих поступков "не укладывается" в образную систему, Толстой не может оставаться рассказчиком-художником и превращается в публициста-нравоучителя. Пытаясь прорваться сквозь пелену человеконенавистнического фатума, он апеллирует к общегуманным началам христианства:

"И эти люди - христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они сделали, не упадут с раскаянием вдруг на колени перед тем, кто, дав им эту жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом смерти, любовь к добру и прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как братья? Нет!., снова свистят орудия смерти и страданий, снова льется честная, невинная кровь и слышатся стоны и проклятия" .

"Толстой показывает, как военная атмосфера периодически возбуждает в героях рассказа чувство полноты бытия, являющееся прямым следствием ощущения его непрочности, относительности. Война максимально мобилизует инстинкт любви к жизни, но не застраховывает личность от эгоизма и безответственности" .

Показав в первом севастопольском рассказе чудеса героизма, который проявляла солдатская масса, Толстой, как мы уже говорили, не остановился на этом. Второй севастопольский рассказ представил нам совершенно другие человеческие качества, обнаруживающиеся в войне же. И в первом и во втором случае они не просто обнаруживались, но и развивались, воспитывались. Война не только раскрыла то, что было скрыто, но и "взрастила" те человеческие начала, которые в мирных условиях могли навсегда заглохнуть. В "недумающем" человеке она активизировала его патриотические устремления, в "думающем" -его тщеславие. Автор "Севастополя в мае" занят "думающими" людьми. Но он не забывает напомнить, что война нравственно калечит всех. Она пробуждает в людях - военных и невоенных, решительно во всех - болезненные, неестественные, патологические начала. Вспомним, как в часы перемирия "толпы народа высыпали смотреть" на изуродованные трупы, усеявшие "цветущую долину" , - и чувство глубокого отвращения к "войне", тлетворный дух которой заражает "мир", заговорит в нас еще и еще раз.

В первом севастопольском рассказе сосуществование "войны" и "мира" определялось как странное. Глубокий драматизм этого сосуществования довлел подспудно. Здесь же, в "Севастополе в мае", оно обнаженно-трагическое. Там старинному вальсу вторили звуки выстрелов; здесь девятилетний мальчик с огромным букетом в руках пугается покачнувшейся руки обезглавленного трупа. Дело, конечно, не в деталях (одинаково выразительных и в первом и во втором случае), а в том, что "странность", необъяснимость массового человекоубийства, противоречащая всякому здравому смыслу, доводится, наконец, до вопиющей парадоксальности. "В "Севастополе в мае" трагедия человечности стала самоочевидной. Она - в противоестественности самой идеи войны, в ужасе постоянных убийств, в невыносимости сопровождающих ее человеческих страданий" .

В рассказе "Севастополь в мае" война и мир откровенно враждебны друг другу, в их соотнесении друг с другом - боль за опозоренную красоту, за поруганную человечность. Трагические мотивы звучат на протяжении всего рассказа. Трагична человеческая судьба. Трагична та ничем не оправданная дисгармония, которую человек своими неразумными деяниями вносит в жизнь. Толстой обращается к своему излюбленному, знакомому нам еще по его кавказским рассказам, приему противопоставления извечной красоты природы варварству людей, но здесь, в "Севастополе в мае", противопоставление это имеет не грустно-недоуменный, нравоучительный смысл, как в "Набеге", а откровенно трагическое содержание. В 14-й главе рассказа - его своеобразном идейно-философском эпицентре - рисуется величественная картина рассвета над Сапун-горою, заставляющая на минуту забыть о только что описанных человеческих страданиях:

"...А все так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и все так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило .

Глубоко трагические ноты рассказа не заглушают его жизнеутверждающей направленности. Мир создан для мира.

Толстой остро ощущает необходимость продолжить изучение севастопольских событий, постичь исконный, человеческий смысл происходящего. Так появляется заключительный рассказ севастопольского цикла "Севастополь в августе 1855 года", завершенный уже после отъезда Толстого из Севастополя, в декабре 1855 года, и месяц спустя напечатанный в "Современнике". Как и два предыдущих, третий рассказ был с восторгом встречен публикой. Толстой раскрывал здесь трагедию души человека, участника севастопольской обороны, показывая тщетность ее благородных порывов. Он, наконец, постигал диалектику противоречивого человеческого сознания.

Раздумья Л. Н. Толстого о "человеке и войне" имеют глубоко "человеческое" содержание. Поэтому нельзя рассматривать "военные главы" романа-эпопеи "Война и мир" вне их связи с образной системой и художественной логикой всего произведения.

Значение слова "мир" в заглавии романа многократно служило предметом полемики. Для С. Чубакова смысл заголовка эпопеи близок к однозначности: мир - это не-война. Сам Толстой хорошо сознавал смысловую неоднозначность слова "мир" в заглавии своего произведения и, видимо, не случайно в одном из прижизненных изданий эпопеи допустил написание слова "мир" в заглавии через "и десятеричное" ("міръ"), дав тем самым основание для его "людской" трактовки. И все же, как бы ни истолковывалось слово "мир", вынесенное Толстым в заголовок,- то ли в максимально широком смысле (весь мир), то ли в значении человеческого сообщества (людской мир), то ли, наконец, в качестве прямой антитезы "войне",- война, по Толстому, не является его необходимым, вечным спутником.

В "Войне и мире" Толстой очередной раз сказал об этом. "Здесь показано, что, формируя характеры людей, предоставляя им богатые возможности для самовыражения, "война" вместе с тем органически противостоит их природе. Естественно "вписываясь" в мир, человек противоестественно отдается войне - в этом состоит, по Толстому, важнейшее, так и не преодоленное историческим прогрессом, глобальное противоречие человеческого бытия, преисполненное глубоко трагического содержания. Человеческая личность в "Войне и мире", в отличие от предшествующих произведений Толстого, осмысливается во всей совокупности ее социальных, семейных, культурных и бытовых связей, становясь, таким образом, вместилищем великих нравственных богатств и оцениваясь с объективных, как представляется Толстому, позиций вечной нравственности. Человеческая жизнь, прослеженная на всех ее этапах и взятая в ее отношении к неумолимому ходу истории, приобретает в глазах Толстого нечто большее, чем имманентную самоценность. Тема человека как такового, человека в его естественной, повседневной сущности - после длительных идейно-творческих исканий Толстого - встала, наконец, во весь рост. Характерно, что в процессе работы над романом "война" в общих своих контурах уяснилась сразу же; тяготеющий к "миру" человек, напротив, все более и более "очеловечивался". Достаточно сравнить первые наброски романа с его окончательными редакциями, чтобы убедиться в этом. Тем самым антитеза "Война и человек", "Война и человечность" стала, так сказать, самоочевидной" .

Изображение человека и больших людских сообществ на протяжении всех глав "Войны и мира" несет на себе постоянный отблеск "войны". Созданные для мира, люди принадлежат войне; жаждущие жить, они подвержены каждодневной опасности быть убитыми; тянущиеся друг к другу, они невыносимо страдают от своей неизбежной в военных условиях разобщенности. Трагедия человечности, столь явственно прозвучавшая в "Севастопольских рассказах", здесь, в "Войне и мире", во стократ усилилась. Каждая страница эпопеи Толстого, по словам В. Ермилова, написана войною: "Тут нет... такой детали, такого сюжетного положения, которые не были бы связаны с войной; в штатской, гражданской сфере романа Толстой пишет войною; в непосредственно военной сфере он пишет войною о войне. Все черты характеров, весь стиль поведения героев в штатской сфере - все внутренне обращено к войне, все отзовется в войне, все проверится войною, так же как и все, происходящее в военной сфере, отзовется в сфере гражданской" . Уже в севастопольском цикле восприятие войны развивалось от констатации ее "странности" к сознанию ее трагической нелепости. Не изменив своим прежним взглядам на войну, в частности войну оборонительную, автор "Войны и мира" осмыслил ее значительно глубже: в ряду проблем, волновавших Толстого в 60-е годы, тема человека и войны приобрела некое "многоголосое", полифоническое звучание. Она углубилась, попав в русло передовой русской литературы 60-х годов с ее постоянными поисками положительного героя. Она получила остро злободневный смысл в связи с активизировавшимися после 1861 года раздумьями Толстого о России, о перспективах ее развития, о природе русского национального характера. Она достигла своего полнозвучия, осложнившись, в первую очередь, проблемой личности и народа, человека и "мира" - той самой проблемой, которая, собственно, и определила движение авторского замысла от "страшно далеких" от народа "Декабристов" к всенародному патриотическому подъему 1812 года.

Эволюция героев "Войны и мира",- один из важнейших толстовских принципов построения человеческого характера, - достигает своего кульминационного, нередко поворотного пункта в большинстве случаев тогда, когда все причастные к ней обстоятельства обнажают свою подлинную сущность, то есть все в той же военной ситуации. Это относится едва ли не в первую очередь к двум центральным неисторическим персонажам "Войны и мира" -Андрею Болконскому и Пьеру Безухову, для которых Аустерлиц и Бородино стали определяющими вехами в эволюции их жизнеотношения.

Преодоление Пьером своего "бонапартизма", перерастающее в яростную вражду к Наполеону - себялюбцу и убийце, осуществлялось под воздействием целого ряда субъективных и объективных факторов. В первых двух томах романа преобладали факторы субъективные: Пьер стремился к нравственному самоусовершенствованию. Как бы ни были значительны достигнутые им на этом пути успехи, сами по себе они не обещали желанного умиротворения. Умиротворение пришло под влиянием объективных обстоятельств: русская жизнь, выведенная 1812-м годом из состояния традиционного равновесия, "содрогнулась", "затрещала по швам" и, представ перед Пьером в своем новом, неожиданном для него облике, вошла в его сознание как великая "очищающая" стихия. Она возродила Пьера в тот момент, когда он все более и более убеждался в тщетности своих внутренних усилий.

Пьер неузнаваемо преображается по мере того, как обстоятельства войны "уводят" его на задний план панорамы. На Бородинском поле он не теряет своей личности, напротив, обретает ее: перед нами - человек, сознающий величие "мира", величие общего дела. "Это новое соборное понятие - миром,- справедливо отмечает С. Бочаров,- появляется на страницах книги вместе с началом войны. Оно является, это слово, знаком новой положительной реальности, которая выявляется в ситуации народной войны; это уже не чистая умозрительная идея, как было прежде, но действительно земное единство людей. В бородинских главах и прежде всего в бородинских впечатлениях Пьера Безухова раскрывается это новое содержание - "миром" . Прислушаемся к душевному состоянию Пьера в канун Бородинского сражения - и мы легко убедимся, что Пьер постигает нечто новое, жизненно важное, то, что повлияет на всю его дальнейшую судьбу:

"Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков-ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что-то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою... Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из-под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты" .

И затем, вечером после сражения:

"О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они... они все время, до конца были тверды, спокойны..." - думал он. Они в понятии Пьера были солдаты - те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они - эти странные, неведомые ему доселе люди,- они ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей .

Этот новый, ценой великих усилий постигаемый мир, мир простого народа, приблизившись к которому, Пьер неузнаваемо преобразился, открылся герою Толстого именно в войне. Общение Пьера с солдатами мало чем напоминает, например, благожелательные разговоры Нехлюдова с крестьянами в "Утре помещика"; общественное положение Пьера и солдат как бы нивелируется угрозой национальной катастрофы, которую несет война. То, что для десятков и сотен людей "света" было бы досадным диссонансом в привычном жизнеустройстве, для Пьера, одержимого жаждой постичь смысл своего существования, становится глубоко внутренним просветлением, давшим новое содержание всей его последующей жизни.

Строго говоря, весь роман Толстого построен на противопоставлении двух типов людей. Противопоставление это ощутимо в изображении любой общественной сферы. Оно олицетворяется в Кутузове и Наполеоне, князе Андрее и Анатоле, в Пьере и Элен, в Денисове и Друбецком. Нравственно несовместимые, герои эти вынуждены друг с другом уживаться и "сосуществовать. События 1812 года, поставив в равное положение несовместимые характеры, подвергнув суровым испытаниям различные жизненные принципы (есть символический смысл в том, что тяжело раненные Андрей Болконский и Анатоль Курагин оказываются на соседних койках), активизируют в человеке то, что он, быть может, сам для себя уясняет недостаточно четко. Противодействие Пьера тем фальшивым светским условностям, в плену которых он до того пребывал, с большей или меньшей силой проявлявшееся уже в первых частях романа, теперь, в 1812 году,- и благодаря 1812 году - привело его к бескомпромиссному разрыву с ними. Возрождение Пьера - тоже благодаря 1812 году - осуществилось на иной, чем он ранее предполагал, на всенародной основе.

Описанное в "Войне и мире" Бородинское сражение, одна из самых впечатляющих картин мировой баталистики,- это яркий пример воссоздания массовой психологии. Бородино "поглощает" Пьера; его переживания теряют тот "сольный" характер, который имели они в "мирных" эпизодах романа. Неся в себе оттенок живой любознательности и, может быть, какого-то недоумения в первых бородинских главах, они все активнее вливаются в единый "оркестр" всенародного порыва.

Все созерцаемое Пьером на бородинском поле лишено того традиционного налета парадной героики, от которого Толстой отказался уже давно, начиная с кавказских рассказов. Всеобщее воодушевление и даже "веселость", настойчиво подчеркиваемые Толстым, далеко не равнозначны романтической помпезности. Бородинское поле - это тяжелый, изнурительный труд сотен и тысяч людей. Объединяющий их порыв не сглаживает облика каждого из них. В памяти читателя остаются все - и "молоденький круглолицый офицерик, еще совершенно ребенок, очевидно, только что выпущеный из корпуса", и окружившие Пьера солдаты "с веселыми и ласковыми лицами", и мужик, присевший под пролетевшим ядром, и подшучивающий над Пьером "краснорожий шутник", и "какой-то генерал со свитой", сердито на него посмотревший, и "офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался", и еще один офицер, который "с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому", и унтер-офицер, который "подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было" . Мы запоминаем и единожды появляющихся, и старательно описанных - тех, кому посвящены целые главы.

Трагедия человечности, с потрясающей силой воссоздававшаяся еще в "Севастопольских рассказах", в "Войне и мире" обрела всеобъемлющие, глобальные контуры. Ее фатальный характер стал как никогда очевидным. Чудовищная мясорубка войны, приведенная в действие непостижимыми и неподвластными человеку силами и ежеминутно уносящая сотни человеческих жизней, "заработала" с беспощадной, неумолимой жестокостью. Красота земли была очередной раз поругана. Подчеркнутое писателем патриотическое воодушевление русских солдат и офицеров придает бородинской панораме "Войны и мира" особое, приподнято-утверждающее звучание, которое Толстой, однако, вскоре приглушает, картине Бородинской битвы, особенно в заключительных "бородинских главах", нет и в помине той традиционной для исторических баталистов героики, которая обычно носила торжественно-классицистический характер и превосходным образцом которой могла служить, например, пушкинская "Полтава". Заключительные страницы "бородинских глав" романа, воссоздающие картину как бы в авторском восприятии, в мировой баталистике поистине уникальны. В них с потрясающей силой передана трагическая обыденность видимого итога Бородинской битвы - того самого итога, во имя которого было пролито столько человеческой крови:

"Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожай и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах, на десятину места, трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны - назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.

Над всем полем, прежде столь весело-красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странною кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: "Довольно, довольно, люди. Перестаньте... Опомнитесь. Что вы делаете?" .

Это не просто описание Бородинской битвы. Это - непреходящий, "выламывающийся" из конкретно-исторических рамок символ творимого людьми зла.

В собственно художественном творчестве Толстого после "Войны и мира" военная тема теряет свое прежнее значение. Ведущее место она занимает, разве что, в повести "Хаджи-Мурат". И все же военная тема у писателя не исчезла. Она так или иначе присутствует в романах "Анна Каренина" и "Воскресение", в рассказах "После бала" и "За что?", в драме "И свет во тьме светит", в "народных рассказах" 80-х годов "Сказка об Иване-дураке и его двух братьях" и "Работник Емельян и пустой барабан". Как и прежде, военный материал в творчестве Толстого получает свое неизменное человеческое преломление.

Тема "Человек и война" приобретает у Толстого "поздних" лет совершенно особый характер. Проблема военной героики волнует писателя уже гораздо меньше. Мало его интересует теперь и психология "военного поведения". Единственное, к чему по-прежнему приковано внимание Толстого-человековеда, - это человек из "военного сословия", того самого праздного, бездеятельного "военного сословия", в адрес которого были направлены гневные инвективы автора "Войны и мира".

В незаконченной статье, первоначально носившей название "Еще о войне" (1896), Толстой писал об окончательной деградации "военного сословия", совершающейся на глазах современника. Когда-то, в атмосфере общенародного патриотического подъема 1812 года, военная среда еще могла воспитывать в человеке высокие моральные качества, могла формировать его благородный нравственный облик. Именно из этой среды, как мы знаем, вышли герои 14 декабря 1825 года. В настоящее же время, говорит Толстой, "в обществе совершилось разделение: лучшие элементы выделились из военного сословия и избрали другие профессии; военное же сословие пополнялось все худшим и худшим в нравственном отношении элементом и дошло до того отсталого, грубого и отвратительного сословия, в котором оно находится теперь" .

"Теперь для того, чтобы быть военным, человеку нужно быть или грубым, или непросвещенным в истинном смысле этого слова человеком, т. е. прямо не знать всего того, что сделано человеческой мыслью для того, чтобы разъяснить безумие, бесполезность и безнравственность войны и потому всякого участия в ней; или нечестным и грубым, т. е. притворяться, что не знаешь того, чего нельзя не знать, и, пользуясь авторитетом сильных мира сего и инерцией общественного мнения, продолжающего по старой привычке уважать военных,- делать вид, что веришь в высокое и важное значение военного звания" .

В 80-90-е и 900-е годы проблема войны становится для Толстого частью более общей проблемы насилия над человеческой личностью. Каждое из более или менее значительных военных столкновений было для Толстого предметом большой озабоченности: каждое из них вызывало в нем протест человеколюба, гуманиста. Здесь Толстой оставался бескомпромиссным. С великим гневом и великой болью писал он о гибели тысяч людей в итало-абиссинской, англо-бурской, испано-американской, наконец, русско-японской войнах:

"За какое хотите время откройте газеты, и всегда в каждую минуту вы увидете черную точку, причину возможной войны: то это будет Корея, то Памир, то Африканские земли, то Абиссиния, то Армения, то Турция, то Венесуэла, то Трансвааль. Разбойничья работа ни на минуту не прекращается, и то здесь, то там не переставая идет маленькая война, как перестрелка в цепи, и настоящая, большая война всякую минуту может и должна начаться" (Статья "Патриотизм или мир?", 1896).

Причины возникновения войн, по Толстому, коренятся в насильственнической природе "цивилизованных" правительств, "будет ли это правительство русского царя, или турецкого султана, или правительство английское с своим Чемберленом и колониальной политикой, или правительство Северо-Американских Штатов со своим покровительством трестам и империализмом" .

Толстой многократно повторял, что люди давно уже поняли преступность убийств как таковых. Человек не должен убивать себе подобных - эта христианская истина прочно вошла в основы общественной нравственности. Чудовищные противоречия, во власть которых повергает человека война (исконно-христианское "не убий" и военно-политическое "убий" как можно больше), уродуют человеческую природу, разрушают столь дорогую Толстому цельность народного характера. Эти противоречия не подвластны здравому смыслу, парадоксальны, антигуманны.

2. Традиции Льва Толстого в произведениях белорусских писателей

В отечественной литературе были свои приливы и отливы в смысле освоения традиций класиков, в частности Толтсого и Достоевского. Творческое освоение их опыта, особенно если это диктовалось великими задачами времени и происходило на пути сближения с народной жизнью, оказывалась чрезвычайно плодотворной для нашей национальной литературы. Недавно еще классика "прочитывалась" и осваивалась нашей литературой преимущественно в исходном своем качестве: правда, только правда и ничего, кроме правды.

"Да, это важнейший принцип реалистической классики - пафос правдивости. Но даже к этому высочайшему принципу уроки классики свести нельзя,

Изображать жизнь самой жизнью: быт писать бытом, войну - войной, трагедию показывать трагедией, а прозу - прозой, в правде видеть нравственный смысл, радость, поэзию искусства - разве этого мало и разве легко это дается? Не мало и не легко - современная литература это знает" .

Да, на этом пути в последние десятилетия создано много значительного.

Нельзя, однако, сводить всю философию и эстетическую цель искусства к поэзии "не-лжи", если литература хочет иметь "Войну и мир", "Братьев Карамазовых", "Гамлета", "Фауста". Правдивость, полная искренность, о которой Лев Толстой говорит как о главном условии искусства, - это чрезвычайно важно. Без этого просто нет реалистического искусства. Но если это есть, сразу встает вопрос о большем: о том, чем и выделяется классика, которая умеет жить одновременно и современностью и вечностью, и своим и общечеловеческим. Сегодня яснее встает вопрос именно об этом: о большей философской содержательности литературы, а значит и большем внимании к ее форме. Бытовой и даже документальной правды сегодня уже явно недостаточно.

Именно толстовская мера правдивости, беспощадности во имя правды - художественная и одновременно нравственная мера - осознается писателями многих стран как настоящий критерий самого искусства, на которое надо равняться. Великий писатель земли русской становится примером художественной смелости для многих и многих.

Все, кто по-настоящему писал о мировой войне, до которой Толстой не дожил, но которую предчувствовал и грозно предупреждал о ее возможности (Анри Барбюс, Ремарк, Хемингуэй, Горецкий, Шолохов и др.), - все они стремились смотреть в глаза страшной правде войны толстовскими глазами.

Имея в виду именно толстовскую меру правдивости и искренности, Хемингуэй утверждал, что военный опыт для писателя ничто заменить не может: только пережив чувства человека на войне, можно осмелиться писать о войне.

Влияние Толстого на белорусскую литературу охватывает все формы связей - и контактные, и типологические в их разнообразных оттенках, он затрагивает не только ее эстетику, но и сферу идейную.

У каждого писателя - "свой" Толстой, "свои" любимые произведения, идеи и проблемы. Толстой вдохновлял белорусских писателей на самостоятельные художественные открытия, учил и учит не удовлетворяться достигнутым.

Современная наша литература все последовательней переходит от статистических описаний к динамике, ассоциативности, более значительной духовной глубине. В этом ей помогает Л. Н. Толстой.

Толстовский инструмент исследования человеческой души, ее "диалектики" унес с собой в окопы первой мировой войны замечательный белорусский прозаик Максим Горецкий. Уйдя на войну, в окопы не с "жезлом маршала в солдатском ранце", а с "Толстым" (в душе, в памяти), молодой писатель вернулся домой с величайшим трофеем - он принес с войны правду. Беспощадную правду о войне, о человеке.

Образ человека на войне - самого автора, писателя - мы увидели в документальном произведении М. Горецкого "На империалистической войне". У Горецкого, который стремился к точности, нет боязни перед словом понятийным, прозаичным, необразным. Высокая точность и правдивость в показе душевного мира человека на войне и самой войны у Горецкого (об этом писали А. Адамович, В. Коваленко и др.) имеет свои нравственные и эстетичные истоки в "Севастопольских рассказах" и "Войне и мире". У Толстого и Горецкого, в их индивидуальной позиции присутствует народная точка зрения, отрицание империалистической бойни как большой народной беды.

Повесть, которая стоит в ряду самых жестоких и ярких европейских книг о первой мировой войне,- "На империалистической войне" Горецкого - родилась не "под пером" литератора, а "под карандашом" батарейного телефониста: он под огнем выкрикивал, передавал команды: "Тротиловой гранатой! беглый огонь...", записывал расходы боеприпасов, а затем тут же набрасывал: "Немного утихло. Когда это пишу, выпущено уже 807 шрапнелей и 408 гранат..."

"7 часов. Начался страшный бой. Выйдем ли живыми?"

"Ведут и несут раненых немцев и наших.

Что было вчера? Я жив, но прежнего меня нет навсегда" .

"Записываю команду и в перерывах (во втором орудии задержка: гильза не выбрасывается) поспеваю записывать в свою записную книжку..."

Тем же карандашом, тут же или через день-два - пронзительные строчки о состоянии человека, который убивает и которого убивают: "Ко мне подполз бледный до синевы, с мукой в очах, наш старший телефонист и попросил, чтобы я его завел на перевязочный пункт. Я оставил свою писанину ("Зачем теперь писать?" - подумал я) и с большим трудом повел его вдоль речки, не находя переправы... В другой стороне мы увидели, что едет госпитальный фургон, и напрямик направились туда, по полю. К нашему счастью, фургон остановился. На нем колыхалось на палке полотнище с красным крестом, и я, наслышанный о международных законах войны, с облегчением подумал, что тут уже нас не обстреляют. Мы не дошли сажень с полсотню до фургона, как рядом с ним бухнул и оглушительно разорвался "чемодан", подняв гору земли высотой с добрую хату, и обволок все черным вонючим дымом. Зазвенели, загудели осколки. Один конь завалился и задергал ногами, другой взвился на дыбы. Нам нужно было бы тут же залечь, а мы перлись изо всех сил к фургону, словно спасение было в нем... Тут же выскочили из фургона санитары, без всякой жалости схватили сомлевшего старшего и швырнули его в фургон... Возница отрезал ремни на убитой лошади, сел верхом на другую, задергал руками и ногами - и огромный фургон с одной лошадью умчался от меня по полю. А я взглянул вслед и побежал назад - сколько сил было..." .

Когда читаешь эту дневниковую повесть, "записанную" прямо на фронте и доработанную, напечатанную Максимом Горецким уже в советское время (в 20-е годы), вспоминаешь Василя Быкова и все то, что появилось в советской, в белорусской литературе намного позже (в (30-70-е годы) и появилось как бы заново - из того же истока, но заново.

"Из какого "истока"? Прежде всего - это литература пережитого, своими глазами увиденного, услышанного, своей солдатской шкурой испытанного" .

Здесь есть рубеж, до которого и после которого - разная степень "нравственной вины". Рубеж этот - Лев Толстой, его военная правда, человеческая правда.

Задума-Горецкий ("На империалистической войне" - вещь дневниково-автобиографическая) не очень подготовлен был к военной службе, когда попал на фронт. Действительно, классический новичок. При всем том новичок этот удивительно много знает про войну, про самого себя на войне - словно он когда-то уже побывал и под обстрелом, и боялся, пугался, и стыдился своего страха.

Не знает, не испытал еще ничего - все впервые. И одновременно как бы вспоминает, что такое, вот это уже было когда-то с ним, происходило, как раз так и было, так и должны вести себя люди перед лицом смерти.

"Я направился работать в канцелярию, за километр отсюда, и по дороге, осенней, пустынной, думал: если бы вот сейчас летел снаряд и оторвал бы мне палец на левой руке - чертил бы правой и показал бы рану, только закончив порученную мне командиром работу. Пусть бы знали, какой я... Разумеется, я тут же ругал себя за подобные мысли и дивился, отчего такая глупость лезет в голову: или под влиянием читанной мной раньше русской литературы, или еще почему-то..."

Нет, не потому в голове у молодого солдата геройские юношеские мечтания, что русских баталистов начитался. А потому, что молодой. А вот то, что сразу же ловит себя на "глупостях", что смотрит на себя как бы со стороны, как на старого знакомого,- это как раз от чтения книг и прежде всего Толстого.

И наивный, как толстовский Володя Козельцев или Петя Ростов, и одновременно способен эту свою наивность осознавать - такой он, герой-повествователь Максима Горецкого.

Не только в спокойные минуты, когда мысли, чувства легко могут забрести в литературу, в чужое произведение, но и во время боя, когда они оглушительно вырываются из самой глубины и падают на самое дно, многие ощущения батарейного телефониста Задумы-Горецкого неожиданно окрашены литературой, Толстым. Не в том смысле, что из книг, "из Толстого" - те или иные сцены, детали, переживания. А что психологические самонаблюдения Толстого помогают именно на этом задержать внимание, это подметить в людях, в себе, отметить, не пропустить, как мелочь, как что-то ненастоящее.

"Артиллеристы расторопно подкапывают хоботы (задние концы орудий), чтобы стволы еще выше смотрели вверх. Работа срочная, но находят время шутить, спорят, смеются и виртуозно матерятся, я уже свыкся с их матерщиной: Беленький уломал-таки меня "наплевать..." Стало тихо перед очередным залпом, и я приподнялся, чтобы ползти, а затем пошел, волоча ногу и опираясь, помогая с одной стороны шашкой, а с другой карабином. Был рад, что не убило и что ранен, поеду с фронта, но мучился и корчился, неизвестно почему, больше, чем нужно,- боялся, чтобы все-таки не убило, не подпортило счастье, поэтому нарочно демонстрировал свое ранение неизвестно кому, что вот, смотри, не трогай больше меня" .

Толстой, толстовская правда о войне и о человеке на войне сделали то, что на мировую бойню 1914-1918 гг. литература "попала" уже подготовленной, с опытом, умением смотреть на все без романтических очков, открытыми глазами. Остальное сделали сама война, ее кровь, жестокость, грязь, глобальное озверение и ужас перед бессмыслицей происходящего.

"Значок, которым отмечают настоящих героев",-сказано было, когда раздавали георгиевские кресты. А тем временем...

Мы, телефонисты, получили их за тот бой, когда совсем не по-геройски препирались: "Ты иди соединять провод!" - "А сам?" - "А ты?" - "А очередь чья?" - "А я старший: должен подчиняться".

Так в чем же истинное геройство и много ли под этими крестами героев? Или я, может быть, неверно понимаю слово "геройство?" На нынешней войне - все герои или, лучше сказать, нет героев, а есть более или менее дисциплинированный скот" .

"Все это теперь погибнет, когда погибну, возможно, и я сам... во славу... чего? Освобождение "малых" народов? А освободится ли мой народ, что даст ему эта война?"

С традицией "Толстой - Горецкий" стилистически связаны многие произведения современной прозы о войне. Героическая летопись народной жизни они все чаще соединяют с познанием внутренних глубин человеческой личности.

В 50-60-е годы XX века большой художественный опыт западноевропейской литературы в показе первой мировой войны оказался по-настоящему созвучен беспощадной, безжалостной правдой изображения войны, человека на войне - и Бакланову ("Пядь земли"), и Бондареву ("Батальоны просят огня", "Последние залпы"), и Быкову, и Симонову, и Брылю ("Птицы и гнезда") и др.

Критика сразу заметила определенную "переориентировку" военных прозаиков конца 50-х и 60-х годов в смысле "традиций". Зазвучали громкие упреки в "ремаркизме". Разгорелись споры об "окопной правде".

На первый взгляд, действительно - всего лишь "запоздалый ремаркизм". Но все было гораздо сложнее. И в отношении переориентировки на традиции - тоже.

"Это был скорее новый, на новом витке, выход к общему источнику (общему и для Ремарка, и для Хемингуэя, и для Симонова, Бакланова, Богомолова, Гранина, Бондарева, Брыля, Быкова) - к Толстому. Еще раз мощно проявилась вечно обновляющая сила толстовской традиции - его "Севастопольских рассказов" и "Войны и мира". Толстовская художественная мера, при которой правдивость и нравственность взаимообусловлены и неразделимы, уже не раз и не два за последнее столетие служила для многих литератур и писателей спасительной метой - для тех, кто отрывался от реальности или, наоборот, погружался в ее грязь "ниже человеческого уровня".

Толстой, толстовская литература открывали нам не только нас самих на войне (точнее, помогали открывать). "Война и мир" помогал увидеть также масштабы трагедии нашествия и творимого народом героизма - особенно в трудную годину битвы под Москвой.

Когда сводки с фронта были неутешительные, пугающие, не только мы, а и люди в других странах "прислушивались к обнадеживающему голосу автора "Войны и мира". Двунадесять языков - было, отступление русских армий в глубь страны - было, Смоленск - было и даже Москва - тоже было, но потом был пожар Москвы, кружащая где-то в морозных просторах армия Кутузова, партизаны, устланная трупами голодная Смоленская дорога, страшная переправа через Березину, а там - разгром в собственной стране.

На карту первоначальных успехов, побед Гитлера в нашем сознании накладывалась карта тоже успехов, но и неизбежного поражения Наполеона - и ту и другую карты держал перед нашим взором, перед взором порабощенной Европы и мира Лев Толстой.

И чем больше свирепствовал враг, стремившийся разгромить русских (русских, белорусов, украинцев и др.) не только как государство, но и как народ - истребить целые народы, чем страшнее пылали сотни белорусских Хатыней (вместе с людьми сжигаемые деревни!), тем нужнее и целительнее для нас были уверенно-торжественные слова великого Толстого про "дубину народной войны", которая сокрушила нашествие Наполеона, которая сокрушит и Гитлера.

Но так или иначе она присутствует и в "Минском направлении" белоруса Ивана Мележа, и в трилогии Константина Симонова, в "Горячем снеге" Юрия Бондарева, "Блокаде" Александра Чаковского, в украинском романе "Человек и оружие" Олеся Гончара.

Любопытно и поучительно вычитывать в книгах этих и других писателей, как чувства, переживания военной поры обязательно вбирали и толстовский литературный опыт - даже если человек еще и не думал, и не мечтал о литературном призвании.

И все-таки эпопею об Отечественной войне первым взялся писать человек менее опытный в литературных делах (по-юношески смелый, видимо, оттого, что не сознавал всей сложности задачи). Им был Иван Мележ,автор "Минского направления".

Этому артиллеристу "не досталась" победная битва под Москвой, под Сталинградом, под Курском, а лишь горечь, и гнев, и отчаяние первых недель и месяцев отступления. Раненый, он на всю войну выбыл из строя задолго до всех победных событий и дел. Не пережил лично "Бородино", но "Аустерлица" хлебнул сполна. Писать же взялся именно о "Бородине" - о победном марше наших войск по Белоруссии в 1944 году.

"Минское направление" Ивана Мележа (наряду с романом Василия Гроссмана "За правое дело") было довольно успешным началом эпопейного изображения событий Великой Отечественной в послевоенное время. Но, конечно же, то, что писатель обошел в романе горький опыт начального периода войны (который был его собственным опытом), не могло не обеднить людские судьбы и картины завершающих побед - в столь панорамном произведении. Лев Толстой когда-то напрямик писал об этом: без Аустерлица невозможно и Бородино понять и оценить! Недостает "Минскому направлению" и того личностного, ничем другим не восполнимого начала, которого современный читатель ищет прежде всего - и в эпопеях также. И которое выработано было именно "исповедальной" ("окопной") литературой, а от нее перешло и в эпопею - уже в 60-е и 70-е годы.

У Толстого можно найти и бескомпромиссный антимилитаризм, и ожидание мировой войны с невиданными техническими усовершенствованиями человекоистребления (в начале XX века он об этом прямо предупреждал). С Толстого и началась истинная правда о человеке на войне.

Один из оригинальнейших, крупнейших современных прозаиков Белоруссии Янка Брыль всю свою жизнь шел, идет, "краем глаза" захватывая, влюбленно, восхищенно, своего великого учителя - Толстого.

"...Родниково чистый океан бездонного творчества русского гения, тот родной океан, к которому и я припал - сыновнее спасибо тебе, не слишком ласковая доля! - еще на пороге юности, тот вечно свежий и неисчерпаемый океан, на берег которого часто прихожу и, наклонившись, черпаю сегодня" .

Широко известен переведенный на многие языки роман Я. Брыля "Птицы и гнезда" - правдивое лирическое повествование о "западнобелорусском" солдате разгромленной Гитлером польской армии, а затем советском партизане Алесе Руневиче, который, побывав в долгом плену в фашистской Германии, близко рассмотрел, познал отвратительную и зловещую комедию превращения "обыкновенных немцев" в тупиц-"сверхчеловеков".

Перед глазами у героев Брыля фашистская Германия- то "одурение" и "озверение", та "культурная дикость", о чем когда-то писал, предупреждал Толстой. Он говорил о ницшеанстве и о милитаризме как о мракобесии, новых "средних веках" на основе бездушной техники, науки, на которую человек, каков он есть, "не имеет права" (статья "Одумайтесь!", работа "Царство Божие внутри нас" и др.).

На глазах у Алеся Руневича немцы - вчера еще, казалось, люди - как оборотни, становятся нелюдьми. Неожиданно быстро.

"Ужас обрушился на души пленных нежданно.

После нескольких дней молчания, как выяснилось- чтоб накалить атмосферу, радио грохнуло ошеломляющим триумфом:

"Все атаки русских отбиты! Немецкие войска перешли в наступление!.."

В доказательство - названия захваченных городов. Невероятно! Брест, Белосток, Минск, Львов, Каунас...

В доказательство - черные стрелки на картах, что бьют в глаза с каждой сводкой глубже и глубже... В доказательство - кадры кинохроники" .

В кинозале - молодой животный хохот зрителей, простодушное почмокивание разочарованных, тех, что недавно мысленно сжимали кулак в ротфронтовском приветствии.

А в душах невольников - боль и растерянность..." .

Что за механизм такой в людях срабатывает? И такой безотказный! На какие же "клавиши" он давит в человеческой душе? И что нужно человеку, чтобы этому противостоять?

Мы помним, что об этом мучительно раздумывал другой пленный - Пьер Безухов (например, в известной сцене расстрела французами "поджигателей"). И снова, как в случае с Максимом Горецким, с другими "военными" писателями, которые "свою" войну открывали, уже побывав с Толстым на "его" войне,- снова Толстой помогает писателю, уже Янке Брылю, задуматься над тем, что он видел, пережил. "Присутствие" Толстого многое определяло: и дополнительную зоркость будущего автора романа об этих событиях, и его способность задуматься над многим, над чем другие не раздумывали ("вся земля - один дом" и т. п.). "Благодаря тому, что сам Брыль прошел жизненный, духовный путь, схожий с путем его героя, и Толстой был с ним "там", а не только после, за письменным столом, благодаря этому, думается, Янка Брыль избежал в романе чисто литературного, всегда рискованного параллелизма. Был, подстерегал писателя соблазн (кое-где в публицистике романа есть тому свидетельство): сделать из Руневича Пьера Безухова наоборот. Ведь начинал Руневич свой крестный путь в плену если не с "каратаевщины", то все же с больших иллюзий относительно того, что и невольник свободен, если он человек духа. Это, конечно, не жутковато-веселое безуховское: "В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня - мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!..", но где-то рядом, близко. Пьер Безухов к этому пришел потом, а начинал с героических мечтаний (убить "тирана", освободить мир от Наполеона)" .

Алесь же Руневич от прекраснодушных мечтаний о "братстве людей" перешел в стан активных борцов против фашистской тирании.

На глубине - не публицистический, а истинно художественный результат, и определяется он не внешними параллелями (Безухов - Руневич), а той огромной работой духа, нравственного чувства, к которой нас подключают автор и его роман.

"Влияние, воздействие Толстого, - восклицает А. Адамович, - это не указка учителя, а дополнительный свет, мощный прожектор, который направлен не на стол писателя, не на лист бумаги, что перед ним, а на самоё реальность, на жизнь, на человека, куда смотрит сидящий над бумагой автор" .

Толстой не столько писать учит, помогает, сколько учит видеть - это самое главное и самое ценное.

Значительная удача белорусской литературы - "Хатынская повесть" А. Адамовича. Это - повесть-монолог нашего современника, участника партизанской борьбы, пережившего ужасы войны, его размышления о человеке, анализ его психологии в тесной связи с различными, иногда чрезвычайно жестокими обстоятельствами. Казалось бы, публицистически напряженный, субъективно окрашенный стиль А. Адамовича не слишком близок к эпической поэтике Льва Толстого-романиста. Однако внутреннее, глубинно-философское соприкосновение есть. "Оно - в движении, направлении художественной мысли автора "Хатынской повести", в том, что он с толстовской сосредоточенностью и бескомпромиссностью задумывается над самим феноменом современного человека, над его нравственной природой. В его взгляде на человека присутствует современный, так сказать, аспект. Громадный духовно-эмоциональный, героический и трагический опыт народа соединяется у Адамовича с опытом человека "атомной эры". "Хатынская повесть" принадлежит к тем произведениям, которые - продолжая духовно-эстетические традиции Л. Н. Толстого - открывают новые горизонты в осмыслении величия народного подвига, в познании человека"

"Хатынская повесть" создавалась как своеобразный ответ Алеся Адамовича на сомнения отдельных теоретиков современной литературы, которые утверждали, что "художественная литература невозможна после Освенцимов" (известное высказывание философа Т. Одорно). "Белорусский прозаик, кажется, сознательно вступал в открытое соревнование с историческими документами и воспоминаниями очевидцев и жертв страшных военных преступлений на территории Беларуси, демонстрировал способность литературного слова передавать эмоциональный накал событий времен войны, невыносимую боль белорусских женщин и детей, которые пережили свою гибель и силятся отыскать слова, адекватные пережитому ими. Повесть состоит из нескольких концентрических кругов, которые постепенно, предложение за предложением, абзац за абзацем, приближают читателя к восприятию жгучей боли людей из "огненных деревень", к глубокому философскому пониманию белорусской истории XX века" .

Автор стремился учитывать специфику человеческой психики, которая отказывается воспринимать чудовищное и отвратительное, и в то же время сказать правду о войне "в ее действительном, кровавом обличии" (Л. Толстой). Произведение адресовалось не только белорусам, которые хорошо помнили, что такое война, но и всему цивилизованному миру, который не познал в полной мере ужасов этноцида и геноцида, а потому не сразу оценил бесчеловечность режима в Камбодже, масштабы военных преступлений американцев во Вьетнаме. И это страстное, убеждающее слово автора, эта всепроникающая правда - также традиция Л. Н. Толстого, творчески развиваемая белорусским писателем.

От "Ходжи-Мурата" можно провести тропинку к прозе В. Быкова, к "жесткому стилю" современной военной прозы. Перечитаем эпизод смерти Ходжи-Мурата:

"Он собрал последние силы, поднялся из-за завала и выстрелил из пистолета в подбегавшего человека и попал в него. Человек упал. Потом он совсем вылез из ямы и с кинжалом пошел прямо, тяжело хромая, навстречу врагам. Раздалось несколько выстрелов, он зашатался и упал. Несколько человек милиционеров с торжествующим визгом бросились к упавшему телу. Но то, что казалось им мертвым телом, вдруг зашевелилось. Сначала поднялась окровавленная, без папахи, бритая голова, потом поднялось туловище, и, ухватившись за дерево, он поднялся весь. Он так казался страшен, что подбегавшие остановились. Но вдруг он дрогнул, отшатнулся от дерева и со всего роста, как подкошенный репей, упал на лицо и уже не двигался.

Он не двигался, но еще чувствовал. Когда первый подбежавший к нему Гаджи-Ага ударил его большим кинжалом по голове, ему казалось, что его молотком бьют по голове, и он не мог понять, кто это делает и зачем. Это было последнее его сознание связи с своим телом. Больше он уже ничего не чувствовал, и враги топтали и резали то, что не имело уже ничего общего с ним"

Этот эпизод вспоминаешь, читая многие творения В. Быкова, даже самые ранние - рассказ "Смерть человека":

"Чалавек ведаў, што трэба паўзці, а сіл ужо амаль не было. Некалькі доўгіх хвілін ен ляжаў ніцма, не варушачыся. Нялегкі шлях і страшнае відовішча мертвай прагаліны зусім знясілілі яго. На момант крануўшыся свядомасці, недзе ў адчуванні мільганула непрытомнасць, памутнела ўваччу. Чалавек спалохаўся, што зноў пазбавіцца пачуцця, і намогся зрабіць яшчэ некалькі рухаў.

Ішлі хвіліны. Заміраючы ад бяссілля, чалавек пасоўваўся крыху наперад, а потым зноў доўга ляжаў без руху. Пачаўшы, як слабее супраціўленне, смерць зноў насела на яго, і чалавеку не было чым абараняцца. Раз-пораз урываліся ў голаў пякельныя здані, і адчуванне рэчаіснасці чаргавалася з кашмарамі…

І раптам, нібы ад знешняга штуршка, чалавек схамянуўся і ачнуўся. Нейкае трывожнае прадчуванне назаляла яму, і чалавек не адразу ўцяміў, што яно азначае. А потым, не ведаючы яшчэ, тое гэта было ці не, ен намацаў рукою кішэню і выняў гранату. Прывычным рухам пальцы адагнулі чаку, а зубы, у якіх больш захавалася моцы, выцягнулі яе з запалу. Зноў адчуўшы набліжэнне млосці, чалавек, не адпускаючы планкі, сунуў гранату ў пясок пад свае грудзі…" .

И умирая, человек борется, кладет себе под грудь гранату, на которой взрываются враги. Он, доказывает писатель, становится выше своей судьбы.

Литература, - учил Толстой, - должна отстаивать героическое направление в нашей жизни. В. Быков очень близок к нему своим умением создавать сильные, полнокровные характеры героев, которые помогают нашему современнику в его размышлениях о бытии, предназначении человека, смысле его существования, жизни и смерти, понимания добра и зла. Важность этой проблематики сегодня чрезвычайно возросла.

Заключение

Таким образом, в своей курсовой работе мы исследовали отражение толстовских традиций в военной белорусской литературе. Мы проанализировали военную тему в творчестве Л. Н. Толстого на примере его произведений: "Набег", "Севастопольские рассказы", "Война и мир", исследовали отражение традиций Толстого в изображении войны в белорусской литературе на примере произведений М. Горецкого "На империалистической войне", Я. Брыля "Птицы и гнезда", А. Адамовича "Хатынская повесть", В. Быкова "Смерть человека". Подведем итоги.

Новизна батальных картин Толстого состояла в том, что его военный опыт был постоянно сопряжен с моральными проблемами. Война обнаруживает в человеке его действительные начала - хорошие и дурные, срывает с него маску. Уже в первых военных рассказах Толстой остается исторически правдивым, хотя и не заботится о документально-статистической достоверности. Реалистичное воспроизведение хода военных действий у Толстого органически сливается с исследованием вопросов о смысле мужества, нравственной стойкости, с оценкой моральных качеств людей разных слоев русского общества. Севастопольский цикл Толстого повествует о трагедии человечности. Правда "Севастопольских рассказов" - это нечто большее, чем ограниченный до минимума художественный вымысел и фотографическая верность действительности. Правда Толстого-баталиста заключалась в его верности своим непрестанно развивающимся взглядам и представлениям о человеке. Это была не документальная, а собственно человеческая правда. В "Севастопольских рассказах" впервые был преодолен романтический взгляд на войну. Метод работы Толстого с материалом впоследствии назовут "окопной правдой". На первый план в рассказах выдвинут рядовой солдат, защитник и патриот, который не рассуждая отдает жизнь за свою родину. В романе-эпопее "Война и мир" понятия "война" и "мир" предстают и как философские категории. С позиций христианской нравственности Толстой обличает тех, кто развязал войну, показывает войну как неестественное, противное самой человеческой природе явление. Проблема войны становится для Толстого частью более общей проблемы насилия над человеческой личностью. Гуманистический опыт Толстого нашел широкий отклик во всем мире. Многие писатели черпали силу и вдохновение в сокровищнице этого опыта, наполненного пафосом борьбы за мир, за не-насилие над личностью человека. В белорусской литературе продолжателями традиций Л. Толстого в военной теме стали М. Горецкий, Я. Брыль, В. Быков, А. Адамович. М. Горецкий, описывая пережитое им самим на фронте первой мировой войны, обращается к той же манере правдивости и искренности, которая запомнилась читателям "Севастопольских рассказов". Чувства, психологию пленного человека передает Я. Брыль, и мы видим во внутренних монологах его героя отражение мыслей и переживаний Пьера Безухова во французском плену. Василь Быков стремится проникнуть в психологию человека на войне. Так же, как и Л. Толстого, его волнуют переживания человека, ощутившего дыхание близкой смерти, нравственный выбор героев. Прозу Алеся Адамовича нельзя по стилю сравнить с прозой Толстого - уж очень они разные, однако по духу, по той строгой приверженности правде и только правде, по потрясающим по силе описаниям страданий человеческих на войне, несомненно белорусского писателя можно считать продолжателем традиций Толстого. Человеческий смысл военных событий, обративших на себя внимание Толстого, стал необходимой предпосылкой поразительной жизнеспособности и действенности воспроизведенных им военных сцен. И крупнейшие писатели XX века, эпохи великих военных потрясений, отдают неизменную дань восхищения толстовскому умению говорить о войне в свете больших нравственных проблем, сохраняющих непреходящее значение для нашего современника.

толстой война произведение писатель

Список использованных источников

1. Авилова, Н. С. Перечитывая "Войну и мир" Льва Толстого / Н. С. Авилова // Русская речь. - 2001. - № 5. - С. 36 - 40.
2. Адамович, А. Война и деревня в современной литературе / А. Адамович. - Мн.: Наука и техника, 1982. - 199 с.
3. Адамович, А. Выбери - жизнь: Лит. критика, публицистика / А. Адамович. - Мн.: Маст. літ., 1986. - 415 с.
4. Адамовіч, А. Здалек і зблізку: Беларуская проза на літаратурнай планеце: Зборнік літаратурна-крытычных артыкулаў / А. Адамовіч. - Мн.: Мастацкая літаратура, 1976. - 624 с.
5. Бочаров, С. Г. О художественных мирах: Сервантес, Пушкин, Баратынский, Гоголь, Достоевский, Толстой, Платонов / С. Г. Бочаров. - М.: Советская Россия, 1985. - 296 с.
6. Брыль, Я. А. Птицы и гнезда: Книга одной молодости / Я. А. Брыль. - Мн.: Беларусь, 1970. - 336 с.
7. Быков, В. Журавлиный крик: Повесть и рассказы / В. Быков. - М.: Советский писатель, 1961. - 230 с.
8. Василенко, Е. В. "Навстречу смерти": Война в романах М. Шолохова "Тихий Дон" и Л. Толстого "Война и мир" / Е. В. Василенко // Литература в школе. - 2004. - № 5. - С. 28 - 30.
9. Горецкий, М. Красные розы. Избранное / М. Горецкий. - Мн.: Мастацкая літаратура, 1976. - 496 с.
10. Ермилов, В. В. Связь времен. О традициях советской литературы: сборник литературно-критических статей / В. В. Ермилов. - М.: Советская Россия, 1964. - 414 с.
11. Леў Талстой і Беларусь: Артыкулы, эсэ, выказванні / Уклад. Ф. І. Куляшоў. - Мн.: Маст. літ., 1981. - 207 с.
12. Линков, В. Я. "Война и мир" Л. Толстого: В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам / В. Я. Линков. - М.: Изд-во МГУ, 1998. - 104 с.
13. Лисовская, В. В. "Севастопольские рассказы" Л. Н. Толстого / В. В. Лисовская // Литература в школе. - 2001. - № 3. - С. 30 - 31.
14. Лощинин, Н. П. Военные рассказы Л. Н. Толстого / Н. П. Лощинин. - Тула: Тульское книжное изд-во, 1956. - 52 с.
15. Медведева, Н. В. "Голос совести России и Мира": по творчеству Л. Н. Толстого / Н. В. Медведева // Русский язык и литература. - 2003. - № 9. - С. 57 - 68.
16. Мелешко, Е. Д. Христианская этика Л. Н. Толстого / Е. Д. Мелешко. - М.: Наука, 2006. - 309 с.
17. Навумовіч, У. А. Асноўныя этапы асвятлення тэмы Вялікай Айчыннай вайны ў літаратуры / У. А. Навумовіч // Весці БДПУ. Серыя 1. - 2007. - № 1. - С. 95 - 100.
18. Навумовіч, У. А. Канцэпцыя чалавека на вайне ў беларускай літаратуры: праблема інтэлектуалізацыі прозы / У. А. Навумовіч // Веснік Беларускага Дзяржаўнага Універсітэта. - 2005. - № 2. - С. 21 - 26.
19. Толстой, Л. Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. / Л. Н. Толстой. - М.: Художественная литература, 1928 - 1958.
20. Тычына, М. Называць усе сваімі іменамі: Пра Алеся Адамовіча / М. Тычына // Роднае слова. - 2002. - № 9. - С. 11 - 15.
21. Чубаков, С. Н. Лев Толстой о войне и милитаризме / С. Н. Чубаков. - Мн.: Изд-во БГУ, 1973. - 256 с.
22. Янковский, Ю. З. Человек и война в творчестве Л. Н. Толстого / Ю. З. Янковский. - Киев: Изд-во при Киевском гос. ун-те, 1978. - 144 с.

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

С. А. Андреевский о проблемах жизни и смерти

в творчестве Л. Н. Толстого

Ю. В. Жиглий (г. Казань)

Литературная деятельность и личность Л. Н. Толстого неоднократно привлекали внимание известного на рубеже XIX-XX веков критика, поэта С. А. Андреевского. Андреевский - автор "Книги о смерти: (Мысли и воспоминания)" в которой критика отмечала толстовское влияние как в выборе тем, так и в языке повествования.

В очерке "Из мыслей о Льве Толстом" (1890), в работах о Тургеневе и Достоевском, а также в своих дневниковых записях критик обращается к проблемам, связанным с самобытным характером творчества великого писателя. Андреевского как критика, ориентирующегося прежде всего на эстетическую ценность художественных произведений, особенно интересует взаимосвязь глубинных психологических мотивов творчества писателя с преломлением авторского "Я" в его произведениях.

В работе "Из мыслей о Льве Толстом" представлена попытка краткой характеристики творческой индивидуальности писателя. Она основана, по словам критика, на двух важнейших личностных чертах (которые культивировались в самом себе Толстым с ранней юности посредством дневников, размышлений, писем) - это способность к углубленному самонаблюдению, самоанализу и "необычайная художественная память впечатлений" 1 Эти две черты - впечатлительность и стремление постичь окружающую действительность прежде всего через свой собственный духовный мир, послужили тому, что Толстой, опираясь на опыт собственных душевных переживаний, смог так глубоко раскрыть внутренний мир своих персонажей. Эту же мысль высказывал Б. Эйхенбаум и многие другие исследователи творчества Толстого: "Его дневники свидетельствуют о глубокой и напряженной заинтересованности в себе, доходящей до степени страсти: Тем напряженнее и острее действует самонаблюдение и сквозь него изучение окружающих его людей и экспериментирование над ними" 2 . Главные герои романов Толстого мучаются над разгадкой тех же неразрешимых проблем, которые волновали писателя на протяжении всей его жизни. Андреевский в своей работе останавливается на основных онтологических, экзистенциальных темах, характерных для толстовского творчества. В первую очередь - это проблема смысла и назначения человеческой жизни и неотъемлемый от нее вопрос предела, результата жизни - проблема смерти. Критик, прослеживая эволюцию взглядов Толстого, анализирует его отношение к трем основным вопросам: к религии, любви и смерти. С точки зрения Андреевского, в раскрытии этих тем писатель идет от высокого, поэтического, несколько оромантизированного восприятия Бога, любви, смерти к более глубокому и вместе с тем простому, прозаическому взгляду. Так, характеризуя отношение маленького Иртеньева к религии ("Детство") Толстой подчеркивает страстную веру Николеньки во всемогущего Бога. На склоне лет, после кризиса, описанного в "Исповеди" и череды разочарований в самом себе и своей вере, писатель обращается к учению о деятельном добре, приближаясь тем самым к простонародному идеалу: гармоничной, глубокой вере патриархального крестьянина.

Андреевский отмечает неоднозначное отношение Толстого к теме любви: от лирического, поэтического изображения нарождающегося чувства Наташи Ростовой, гибельной любви-страсти Анны Карениной до полного осуждения любви между мужчиной и женщиной в "Крейцеровой сонате".

Особенно ярко талант Толстого-художника и мыслителя проявился в постижении и изображении им феномена смерти. По словам Н. В. Волоховой ("Путь смерти" Л. Н. Толстого (Категория смерти в его религиозно-нравственной философии)"): "Нет у Толстого произведения, где бы не было, кажется, хотя бы нескольких слов о смерти или ее изображения" 3 . Достаточно назвать такие произведения, как: "Три смерти", "Смерть Ивана Ильича", "Война и мир", "Анна Каренина". Смерть, по Толстому, - это не просто кончина, предел жизни, это испытание человека. Здесь тема смерти тесно смыкается с религиозно-философскими исканиями писателя. Жизнь и смерть - равновеликие величины, но нередко именно в смерти человек осознает свое сущностное "Я" и свое предназначение, которое он должен был выполнить. В изображении Толстого процесс умирания как переход человека от жизни, где он считал себя главным своим судьей, переход к Богу, к высшему судье, "открывает" умирающему глаза, и вся прожитая жизнь предстает перед ним в истинном свете.

Как замечает Андреевский, постепенное исчезновение поэзии в позднем периоде творчества наблюдается и в отношении Толстого к явлению смерти: "Достаточно сравнить смерть князя Андрея: и смерть Ивана Ильича. Кончина князя Андрея исполнена чудесной грезы о бессмертии души: Зато уже смерть Ивана Ильича есть одна голая болезнь, одно безысходное мучение тела. Это мучение, подобно картинам ада на монастырских воротах, выведено с умыслом и с угрозою перед читателями для того, чтобы он устраивал свою жизнь, в ожидании подобного конца, не так мелко и поверхностно, как Иван Ильич" 4 .

Таким образом, Андреевский, характеризуя изменение взглядов писателя по отношению к основным мировоззренческим проблемам, приходит к заключению, что "по всем явлениям жизни у Толстого замечается постепенная замена прежнего вдохновения рассудочностью и прозою" 5 . Критик объясняет подобную эволюцию как биографическими причинами (разочарованиями в жизни, в различных сферах общественной деятельности), так и самим характером дарования Толстого. Своеобразие толстовского метода, по Андреевскому, - это стремление разложить любое чувство, явление на составляющие, объяснить его, исходя из земной, реальной природы человека.

В изучении биографии Толстого, в качестве живого отклика на уход писателя из Ясной Поляны, интересна дневниковая запись Андреевского, зафиксированная кратким "телеграфическим" письмом: "Толстой исчез. Толстой найден. Толстой заболел. Толстой умер." 6 . Такое непосредственное восприятие одного из современников Толстого приближает к нам эпоху и личность самого писателя. Несмотря на то, что у Андреевского нет глубокого, всестороннего анализа творчества Л. Н. Толстого, его работы, дневниковые записи представляют интерес для изучения восприятия Толстого его младшими современниками.

Примечания

1 Андреевский С. А. Из мыслей о Льве Толстом // Андреевский С. А. Литературные очерки. СПб.: Тип. т-ва А. С. Суворина, 1913. С. 202.

2 Эйхенбаум Б. Толстой до "Войны и мира" // Островский А. Г. Молодой Толстой. В записях современников. М.: Аграф, 1999. С. 15.

3 Волохова Н. В. "Путь смерти" Л. Н. Толстого (Категория смерти в его религиозно-нравственной философии) // Вестник Моск. ун-та. Сер. 7. Философия. 2000. ї 3. С. 87.

4 Андреевский С. А. Из мыслей о Льве Толстом // Андреевский С. А. Литературные очерки. СПб.: Тип. т-ва А. С. Суворина, 1913. С. 221.

5 Андреевский С. А. Из мыслей о Льве Толстом // Андреевский С. А. Литературные очерки. СПб.: Тип. т-ва А. С. Суворина, 1913. С. 226 6 Андреевский С. А. Книга о смерти (Мысли и воспоминания). Т. 1,2. Ревель, Берлин, 1922. С. 223.